В Харьковский СИЗО как-то приехали представители Совета Европы. Из Комитета по недопущению пыток и жестокого и бесчеловечного обращения с заключенными. Визит их неожиданным не был, тюрьму еще недели за три до этого события начали красить и драить, а сотрудникам по глупой традиции отменили выходные и увеличили рабочий день на пару часов. Бедолаги баландеры (зэки из хозобслуги), которых и для будничных-то работ постоянно не хватает, спали по 2 – 3 часа в сутки, валились с ног, проклиная администрацию СИЗО и Совет Европы вместе с его гуманным Комитетом, и буквально отупели от усталости.
Руководство СИЗО – полковник, три подполковника и два майора в форменных рубашках с галстуками (а дело было жарким летом), воспитанные и закомлексованые строгими традициями советской лагерной «школы», встретили «бригаду» европейцев возле тюремного штаба, недоуменно, но по многолетней привычке невозмутимо рассматривая необычных визитеров. А посмотреть было на что! Высокие зарубежные гости были в футболках, легких брюках и летних туфлях на босу ногу. Плевали они на официоз. Особенно дико в угрюмых тюремных декорациях смотрелась пухленькая тетка, врачиха из Швеции - типичная скандинавка с круглым румяным лицом без намека на косметику, глуповато-наивной улыбкой, одетая в штанишки по колено, растянутую тенниску и (не хрена себе - комиссар Совета Европы!) детский рюкзачок за плечами.
После короткого совещания в кабинете начальника европейцев с привезенными переводчиками (местным они не доверяли) прикрепили к провожатым и отправили «гулять» по тюрьме. Мне, тогда заместителю начальника СИЗО по оперработе, достался прокурор Люксембурга, приветливый усатый очкарик, говорящий по-французски, и переводчик, судя по акценту – какой-то западный славянин с перекошенной от напряжения «цээрушной» физиономией и, как мне подумалось, наверняка обвешанный диктофонами под застегнутым пиджаком.
Побродив по тюрьме минут двадцать и, поговорив о том, о сем, прокурор спросил, где находятся камеры усиленного режима? Я ответил, что таких камер в СИЗО не существует. Тогда он, приветливо улыбаясь, твердо сказал, что такие камеры есть, он знает это от украинских правозащитников. Я строго посмотрел на переводчика (ты правильно, мразь, переводишь?) и объяснил, что в Украине существуют колонии усиленного режима, но камер таких в СИЗО точно нет!
Наступила неловкая пауза – будто я пытался что-то скрыть, а у меня не очень получалось. Европеец добавил: «Эти камеры расположены в подвале». Тут я догадался, что он имеет в виду посты усиленного наблюдения, где в то время в четырнадцати двухместных камерах содержались «вышаки» - приговоренные к смертной казни, и разная «мурчащая» публика, наиболее досаждавшая администрации. На тюремном сленге эти камеры действительно назывались «подвалом», хотя были расположены на первом этаже.
Придя на один из постов и осмотревшись, люксембургский прокурор попросил дать ему возможность побеседовать с заключенными. Нужно отметить, что любое свое требование (а полномочия у этих ребят были самые широкие) он произносил максимально вежливо и исключительно в вопросительной форме: «Мы можем посмотреть...?», «Вы не могли бы нам показать...?». Ничего не скажешь – Европа!
Когда я объяснил ему, что придется немного подождать, так как двери камер заперты на электромеханические замки и, чтобы открыть их, нужно дождаться дежурного, то привычно рассчитывал на реакцию нашего отечественного долбодятла-проверяющего: «Ну что у вас все не слава богу?.. Ну давайте уже, б..., быстрее». Европеец же своей корректностью «поразил» меня прямо в сердце. Он покивал головой, с улыбкой что-то пробормотал, и переводчик перевел: «Ничего-ничего, мы уже проделали большой объем работы и можем немного покурить». Так и перевел - «покурить», хотя ни они, ни я не курили.
Прокурор сказал, что пока не намерен общаться с приговоренными к смерти, а хотел бы поговорить с подследственными, находящимися «на подвале». Когда собрался «кворум», без которого камеры открывать запрещается ? дежурный помощник начальника СИЗО, старший по корпусу, еще пара контролеров – он показал наугад на одну из камер. Отперли замки, правозащитники зашли внутрь и попросили, чтобы за ними прикрыли дверь. Наши понты с мерами безопасности оказались напрасными. Европа их не оценила.
Я подошел к соседней камере, где сидели наиболее яркие на то время представители «классической» организованной преступности: называвший себя Вором Толя Прыщ (на милицейском языке это называется – вор в законе) и «стремящийся» Толя Фикса, авторитетный и влиятельный человек в тюремном мире. Два этих зэка немало попортили нам крови, «разруливая» неформальные тюремные процессы по своим, а не по нашим понятиям: «грея» тюрьму, организуя зэков на противодействие и запугивая наших «помощников». Впрочем, мы тоже в долгу никогда не оставались, «прессуя» их при первой возможности «по полной программе», причем далеко не всегда по закону. Им было о чем рассказать европейскому правозащитнику.
Я сказал корпусному, чтобы он открыл запертую на навесной замочек «кормушку» - дверную форточку для подачи пищи, и позвал: «Ворики!». В «кормушке» появилась физиономия присевшего на корточки Фиксы, а за его спиной Прыща. Фикса положил на край окошка наполовину беспалые руки, изуродованные когда-то взрывом, наметанным взглядом опытного уголовника быстро «сфотографировал» все, что можно было увидеть через «кормушку», и подозрительно уставился на меня, нюхом чуя, что на посту происходит что-то необычное.
Я поинтересовался, будут ли они беседовать с комиссарами Совета Европы, умышлено употребив полуофициальный термин «комиссары», зная, что у зэков он будет ассоциироваться со словом «менты», и рассчитывая на уровне подсознания отпугнуть их от правозащитников, но это оказалось пустым ходом. События развернулись гораздо более неожиданно и интересно.
«Андреич, а кто они?.. Откуда?» - своим «фирменным» сиплым голосом спросил Фикса. Я только собрался ответить, что из Люксембурга, но вовремя понял, что ни Фикса, ни Прыщ, скорее всего, не имеют понятия, что это такое – Люксембург. «Ну, - я замялся: как же лучше объяснить, - они французы».
«Французы?» - недоверчиво протянул Фикса, быстро оглянулся и на долю секунды встретился взглядом с Прыщом, успев обменяться с ним информацией, как это умеют делать матерые урки. Потом повторил: «Францу-узы?.. Не… Разговаривать не будем… Они все пи...лизы!.. Они на ночь бреются!.. Разговаривать не будем!»
Фикса поплелся вглубь камеры, а я чуть не подавился со смеху, пораженный его глубокими знаниями сексуально-культурных предпочтений французов. Правозащитники в это время вышли в коридор, и прокурор с доброй улыбкой наивного чудака подходил ко мне. Корпусной прикрыл кормушку и открыл дверь. Зэки уже лежали на шконках, отвернувшись от входа, - Фикса внизу, Прыщ наверху, - и демонстративно читали книжки.
Переводчик громко спросил, желают ли они говорить с представителем Совета Европы? Фикса, не оглядываясь, сквозь зубы просипел: «Мы с пи…лизами не разговариваем». Цээрушная морда переводчика перекосилась еще больше. «Что он сказал?» - повернулся он ко мне. Я, еле сдерживаясь, важно ответил: «Похоже, не хотят разговаривать».
«Французский» правозащитник, не понимая точного смысла диалога, но, будучи явно неглупым и опытным человеком, верно оценив его интонацию, невесело посмотрел на Фиксу, потом на двери «не обследованных» камер, разочарованно махнул рукой и пошел к выходу, переводчик двинулся за ним. За их спиной, заходясь в истерике от немого хохота, согнулись дежурный, корпусной и контролеры. Я пошел за европейцами, сдерживая смех и от души гордясь нашим преступным миром: «Ну, Фикса, ну - царь!!!»
