Как вы знаете, Шаламов считает лагерный опыт - полностью негативным...
Я немного знал Варлама Тихоновича через Гену Айги. Это был поразительный человек. И все-таки я не согласен.
Шаламов ненавидел тюрьму. Я думаю, этого мало. Такое чувство еще не означает любви к свободе. И даже - ненависти к тирании.
Советская тюрьма - одна из бесчисленных разновидностей тирании. Одна из форм тотального всеобъемлющего насилия.
Но есть красота и в лагерной жизни. И черной краской здесь не обойтись.
По-моему, одно из ее восхитительных украшений - язык.
Законы языкознания к лагерной действительности - неприменимы. Поскольку лагерная речь не является средством общения. Она - не функциональна.
Лагерный язык менее всего рассчитан на практическое использование. И вообще, он является целью, а не средством.
На человеческое общение тратится самый минимум лагерной речи:
"...Тебя нарядчик вызывает..." - "...Сам его ищу..." Такое ощущение, что зеки экономят на бытовом словесном материале. В основном же лагерная речь - явление творческое, сугубо эстетическое, художественно-бесцельное.
Тошнотворная лагерная жизнь дает языку преференцию особой выразительности.
Лагерный язык - затейлив, картинно живописен, орнаментален и щеголеват. Он близок к звукописи ремизовской школы.
Лагерный монолог - увлекательное словесное приключение. Это - некая драма с интригующей завязкой, увлекательной кульминацией и бурным финалом. Либо оратория - с многозначительными паузами, внезапными нарастаниями темпа, богатой звуковой нюансировкой и душераздирающими голосовыми фиоритурами.
Лагерный монолог - это законченный театральный спектакль. Это - балаган, яркая, вызывающая и свободная творческая акция.
Речь бывалого лагерника заменяет ему все привычные гражданские украшения. А именно - прическу, заграничный костюм, ботинки, галстук и очки. Более того - деньги, положение в обществе, награды и регалии.
Хорошо поставленная речь часто бывает единственным оружием лагерного старожила. Единственным для него рычагом общественного влияния. Незыблемым и устойчивым фундаментом его репутации,
Добротная лагерная речь вызывает уважение к мастеру. Трудовые заслуги в лагере не котируются. Скорее - наоборот. Вольные достижения забыты. Остается - слово.
Изысканная речь является в лагере преимуществом такого же масштаба, как физическая сила.
Хороший рассказчик на лесоповале значит гораздо больше, чем хороший писатель в Москве.
Можно копировать Бабеля, Платонова и Зощенко. Этим не без успеха занимаются десятки молодых писателей. Лагерную речь подделать невозможно. Поскольку главное ее условие - органичность.
Разрешите воспроизвести не совсем цензурную запись из моего армейского блокнота.
"Прислали к нам сержанта из Москвы. Весьма интеллигентного юношу, сына писателя. Желая показаться завзятым вохровцем, он без конца матерился.
Раз он прикрикнул на какого-то зека:
- Ты что, ебнУлся?!
(Именно так поставив ударение.)
Зек реагировал основательно:
- Гражданин сержант, вы не правы. Можно сказать - ебнулся, ебанулся и наебнулся. А ебнулся - такого слова в русском литературном языке, уж извините, нет...
Сержант получил урок русского языка".
Фрайер, притворяющийся вором, - смешное и неприличное зрелище. О таких говорят: "Дешевка под законника капает".
Искусство лагерной речи опирается на давно сложившиеся традиции. Здесь существуют нерушимые каноны, железные штампы и бесчисленные регламенты. Плюс - необходимый, творческий изыск. Это как в литературе. Подлинный художник, опираясь на традицию, развивает черты личного своеобразия...
Как это ни удивительно, в лагерной речи очень мало бранных слов. Настоящий уголовник редко опускается до матерщины. Он пренебрегает нечистоплотной матерной скороговоркой. Он дорожит своей речью и знает ей цену.
Подлинный уголовник ценит качество, а не децибелы. Предпочитает точность - изобилию.
Брезгливое: "Твое место у параши" - стоит десятка отборных ругательств. Гневное: "Что же ты, сука, дешевишь?!" - убивает наповал. Снисходительное: "Вот так фрайер - ни украсть, ни покараулить" - дезавуирует человека абсолютно.
В лагере еще жива форма словесного поединка, блистательной разговорной дуэли. Я часто наблюдал такие бои - с разминкой, притворной апатией и внезапными фейерверками убийственного красноречия. С отточенными формулировками на уровне Крылова и Лафонтена:
"Волк и меченых берет..."
В лагере не клянутся родными и близкими. Тут не услышишь божбы и многословных восточных заверений. Тут говорят:
- Клянусь свободой!..
Следующий отрывок - про того же капитана Егорова. Куска из середины пропали. Там была история с лошадью - когда-нибудь расскажу. И еще - про бунт на Весляпе, когда Егорова оглушили лопатой...
В общем, потеряно страниц двенадцать. Все оттого, что наша литература приравнивается к динамиту. По-моему, это большая честь для нас...
В уборной было чисто и прохладно. Егоров курил, сидя на подоконнике. За окном пожарные играли в городки. Проехал хлебный фургон и, качнувшись, затормозил возле булочной.
Егоров потушил сигарету и вышел. Больничный коридор пересекали солнечные лучи. Тут было много окон - легкие занавески вздрагивали и покачивались.
По коридору шла медсестра. Она была похожа нэ монашку и казалась хорошенькой.
Все больничные медсестры казались хорошенькими. Да они и были хорошенькими. Поскольку они были юными и здоровыми. А кругом - так много прозрачных белых занавесок, холодного света, и ничего лишнего...
- Ну как? - спросил Егоров.
- Состояние удовлетворительное, - холодно ответила медсестра.
У нее были раскосые глаза, аккуратная челка и голубоватый халат, стянутый на талии.
Медсестры в палатах и регистратуре казались бесчувственными. Ведь они говорили то, что не каждому приятно слышать...
- Ясно, - сказал капитан, - удовлетворительное - значит плохое?
- Мешаете работать, - выговорила она тоном измученной почтовой служащей.
- Сунуть бы тебя головой в мясорубку, - негромко произнес капитан.
По коридору торопливо шел хирург с четырьмя ассистентами. Они были выше его ростом. Хирург что-то говорил им, не оборачиваясь.
Егоров стал на дороге.
- Потом, потом, - отстранил хирург, - мы, врачи, суеверны...
Он почти шутил.
- Если моя жена, - произнес капитан, - если что-то случится... Все, что будет потом, уже не имеет значения.
- Перестаньте кощунствовать, - сказал хирург, - идите обедать. Выпейте портвейна. Столовая за углом...
- Какой ты здоровый, - сказал капитан.
- Кто это? - удивился хирург. - Зачем? Я же просил...
Выйдя из больницы, Егоров заплакал, отвернувшись к стене. Он вспомнил Катино лицо, детское и злое. Вспомнил пальцы с обкусанными ногтями. Припомнил все, что было...
Потом закурил и отправился в столовую. Там было несколько посетителей. Часть дюралевых табуреток стояла штабелем в углу.
Капитан сел у окна, заказал вино и шницель. Официантки в столовой казались хорошенькими и похожими на медсестер. На официантках были яркие шелковые блузки и кружевные передники. Кассирша недовольно поглядывала в зал. Перед ней лежала толстая рваная книга.
Обедая, Егоров наблюдал, как два солдата моют грузовик.
Он вышел из столовой, купил газету. Повертел и сунул ее в карман. Навстречу шла женщина с метлой. Женщина царапала мостовую с расплющенными окурками.
Проехал на велосипеде железнодорожник. Спицы образовывали легкий мерцающий круг.
Час спустя Егоров зашел в клинику. Он стоял в коридоре под люстрой. На окне качалось растение с твердыми зелеными побегами. Цветы в больнице казались искусственными.
По коридору шел хирург. Мокрые руки он нес перед собой, как вещь. Медсестра подала ему салфетку. Затем направилась к Егорову.
Вдруг она показалась ему некрасивой. Она была похожа на умного серьезного мальчика. На медсестре был халат с чернильным пятнышком у ворота и заношенные домашние туфли.
- Вашей жене получше, - расслышал капитан, - Маневич сделал чудо.
Егоров оглянулся - хирурга не было. Он сделал чудо и затем ушел.
- Как фамилия? - переспросил Егоров, но медсестра тоже ушла.
Он спустился вниз по лестнице. Гардеробщик подал ему шинель. Капитан протянул ему рубль. Старик уважительно приподнял брови.
Медсестра в регистратуре напевала:
...Подари мне лунный камень, Талисман моей любви...
Она показалась Егорову некрасивой.
- Вроде бы моей жене получше, - сказал капитан, - она заснула.
Помолчал и добавил:
- Все же знающие люди - евреи. Может, зря их давили веками?.. Году в шестидесятом к нам прислали одного. Все говорили - еврей, еврей... Оказался пьющим человеком...
Медсестра оборвала пение и недовольно уткнулась в бумаги.
Капитан вышел на улицу. Навстречу шли люди - в сандалиях, кепках, беретах, пестрых рубашках и темных очках. Они несли хозяйственные сумки и портфели. Женщины в разноцветных блузках казались хорошенькими и похожими на медсестер.
Но главным было то, что спит жена. Что Катя в безопасности. И что она, наверное, хмурится во сне...
