Напомню вам, что лагерь является типично советским учреждением. И не только по своему административно-хозяйственному устройству. Не только по внедряемой сверху идеологии. Не только в силу привычных формальностей. Лагерь учреждение советское - по духу. По внутренней сути. Рядовой уголовник, как правило, вполне лояльный советский гражданин. То есть он, конечно, недоволен. Спиртное подорожало и так далее. Но основы - священны. И Ленин - вне критики.
В этом смысле чрезвычайно показательно лагерное творчество. В лагере без нажима и принуждения торжествует метод социалистического реализма.
Задумывались ли вы о том, что социалистическое искусство приближается к магии. Что оно напоминает ритуальную и культовую живопись древних.
Рисуешь на скале бизона - получаешь вечером жаркое.
Так же рассуждают чиновники от социалистического искусства. Если изобразить нечто положительное, то всем будет хорошо, А если отрицательное, то наоборот. Если живописать стахановский подвиг, то все будут хорошо работать. И так далее.
Вспомните подземные столичные мозаики. Овощи, фрукты, домашняя птица... Грузины, литовцы, армяне... Крупный и мелкий рогатый скот... Ведь это те же бизоны!..
В лагере - такая же история.
Возьмите лагерную живопись. Если это пейзаж, то немыслимо знойной, андалузской расцветки. Если натюрморт, то преисполненный калорий.
Лагерные портреты необычайно комплиментарны.
На воле так изображают крупных партийных деятелей.
И никакого модернизма. Чем ближе к фотографии, тем лучше. Вряд ли тут преуспели бы Модильяни с Гогеном...
Возьмите лагерные песни. Вот один из наиболее распространенных песенных сюжетов. Мать-одиночка с ребенком. Папаша в бегах. Ребенок становится вором. А если дочь, то проституткой.) Дальше - суд. Прокурор, опуская глаза, требует высшей меры наказания. Подсудимый кончает жизнь самоубийством, У могильной ограды часами рыдает прокурор. Это, как вы уже догадались, - незадачливый отец покойного.
Разумеется, все это чушь, лишенная минимального жизненного правдоподобия. Прокурор вообще не может осудить собственную родню. Такого не позволяют советские законы. И лагерники прекрасно это знают. Но продолжают вовсю эксплуатировать лживый, дурацкий сюжет...
Возьмите лагерные мифы. Наиболее распространенным сюжетом является успешный массовый побег. Как правило, через Белое море - в Соединенные Штаты.
Вы услышите десятки версий с мельчайшими бытовыми подробностями. С детальным описанием маршрута. С клятвенными заверениями, что все так и было.
И организатором побега непременно будет доблестный чекист. Бывший полковник ГПУ или НКВД. Осужденный Хрущевым сподвижник Берии или Ягоды.
Ну, чего их, спрашивается, тянет к этим мерзавцам?! А тянет их оттого, что это - знакомые, привычные, советские герои. Персонажи Юлиана Семенова и братьев Вайнеров...
Емельян Пугачев, говорят, опирался на беглых каторжников. Теперешние каторжники бунтовать не собираются. Случись какая-нибудь заваруха, и пойдут они до ближайшего винного магазина...
Ну, хорошо. Теперь - о деле. Пришлите мне, если не трудно, образцы ваших шрифтов и два каталога.
Будете в Нью-Йорке - увидимся. Привет жене, матушке и дочкам. Наша Катя ужасно сердитая - переходный возраст...
Завтра возле моего дома открывается новое русское кафе. Рано утром, будучи местной знаменитостью, иду поздравлять владельцев...
В октябре меня дисквалифицировали за грубость, и я был лишен всех привилегий спортсмена. Соответственно, оказался в караульном батальоне на правах рядового. Ночью запах портянок, обернутых вокруг голенищ, лишал меня сна. В заключение ефрейтор Блиндяк крикнул мне перед строем:
- Я СГНИЮ тебя, падла, увидишь - СГНИЮ!..
В этой ситуации должность ротного писаря была неслыханной удачей. По-видимому, сказалось мое незаконченное высшее образование. У меня было два курса ЛГУ. Думаю, я был самым образованным человеком в республике Коми...
Рано утром я подметал штабное крыльцо. Заснеженный плац был исполосован мощными гвардейскими струями. Я выходил на дорогу и там поджидал капитана.
Завидев его, я ускорял шаги, резко подносил ладонь к фуражке и бездумшлм, механическим голосом восклицал:
- Здравия желаю!
Затем, роняя ладонь, как будто вконец обессилев, почтительно-фамильярным тоном спрашивал:
- Как спали, дядя Леня?
И немедленно замолкал, как будто стесняясь охватившей меня душевной теплоты...
Жизнь капитана Токаря состояла из мужества и пьянства. Капитан, спотыкаясь, брел узкой полоской земли между этими двумя океанами.
Короче, жизнь его - не задалась. Жена в Москве и под другой фамилией танцует на эстраде. А сын - жокей. Недавно прислал свою фотографию: лошадь, ведро и какие-то доски...
Воплощением мужества для капитана стали: опрятность, резкий голос и умение пить, не закусывая...
Токарь снимает шинель. На шее его, как дурное предзнаменование, белеет узкая линия воротничка.
- Где Барковец? - спрашивает он. - Зовите!
Ефрейтор Барковец появляется в дверях. Он шалит ногой, плечом, закатывает глаза. То есть просто, грубо и совершенно неубедительно разыгрывает чувство вины.
Токарь согнутым пальцем расправляет диагоналевую офицерскую гимнастерку.
- Ефрейтор Барковец, - говорит он, - стыдитесь! Кто послал вчера на три буквы лейтенанта Хуриева?
- Товарищ капитан...
- Молчать!
- Если бы вы там присутствовали...
- Приказываю - молчать!
- Вы бы убедились...
- Я вас арестую, Барковец!
- Что я его справедливо... одернул...
- Трое суток ареста, - говорит капитан, - выходит - по числу букв...
Когда ефрейтор удаляется, Токарь говорит мне:
- А ведь москвичи люди с юмором.
- Это верно.
- Ты бывал в Москве?
- Дважды, на сборах.
- А на скачках бывал?
- Никогда.
- Интересно, что за люди - жокеи?
- Вот не знаю.
- Физкультурники?
- Что-то вроде...
Токарь приходит домой. К его ногам, приседая от восторга, бросается черный спаниель.
- Брошка, Брошенька, - шепчет Токарь, роняя в снег ломти докторской колбасы.
Дома - теплая водка, последние известия. В ящике стола - пистолет...
- Брошка, Брошенька, единственный друг... Аникин демобилизовался... Остальные в люди повыходили. Идиот Пантелеев в Генштабе... Райзман - доцент, квартиру получил... Райзман и в Майданеке получил бы отдельную квартиру... Брошка, что же это мы с тобой?.. Валентина, сука, не пишет... Митя лошадь прислал...
Холод и тьма за окном. Избу обступили сугробы. Ни звука, ни шороха, выпил и жди. А сколько ждать - неизвестно. Если бы собаки залаяли или лампа погасла... Тогда можно снова налить...
Так он и засыпает - портупея, диагоналевая гимнастерка, сапоги... И лампочка горит до самого утра...
А утром я снова иду мимо оскверненного плаца к воротам. Резко вскидываю ладонь к фуражке. Потом вяло роняю ее и голосом, дрогнувшим от нежного чувства, спрашиваю:
- Как ночь, дядя Леня?..
Когда-то я был перспективным армейским тяжеловесом. Одновременно - спортивным инструктором при штабе части. До штаба - надзирателем производственной зоны. А всему этому предшествовала давняя беседа с чиновником райвоенкомата.
- Ты парень образованный, - сказал комиссар, - мог бы на сержанта выучиться. В ракетные части попасть... А в охрану идут, кому уж терять нечего...
- Мне как раз нечего терять.
Комиссар взглянул на меня с подозрением:
- В каком это смысле?
- Из университета выгнали, с женой развелся...
Мне хотелось быть откровенным и простым. Доводы не убедили комиссара.
- Может, ты чего-нибудь это самое... Чего-нибудь слямзил? И смыться норовишь?
- Да, - говорю, - у нищего - жестянку с медяками.
- Не понял, - вздрогнул комиссар.
- Это так, вроде шутки.
- Что в ней смешного?
- Ничего, - говорю, - извините.
- Слушай, парень! Я тебе по-дружески скажу, ВОХРА - это ад!
Тогда я ответил, что ад - это мы сами. Просто этого не замечаем.
- А по-моему, - сказал комиссар, - ты чересчур умничаешь.
Отчаявшись разобраться, комиссар начал заполнять мои документы.
Через месяц я оказался в школе надзорсостава под Ропчей. А еще через месяц инспектор рукопашного боя Торопцев, прощаясь, говорил:
- Запомни, можно спастись от ножа. Можно блокировать топор. Можно отобрать пистолет. Можно все! Но если можно убежать - беги! Беги, сынок, и не оглядывайся...
В моем кармане лежала инструкция. Четвертый пункт гласил:
"Если надзиратель в безвыходном положении, он дает команду часовому -
"СТРЕЛЯЙТЕ В НАПРАВЛЕНИИ МЕНЯ..."
Штрафной изолятор, ночь. За стеной, позвякивая наручниками, бродит Анаги. Опер Борташевич говорит мне:
- Конечно, всякое бывает. Люди нервные, эгоцентричны до предела... Например? Раз мне голову на лесоповале хотели отпилить бензопилой "Дружба".
- И что? - спросил я.
- Ну, что... Бензопилу отобрал и морду набил.
- Ясно.
- С топором была история на пересылке.
- И что? Чем кончилась?
- Отнял топор, дал по роже...
- Понятно...
- Один чифирной меня с ножом прихватывал.
- Нож отобрали и в морду?
Борташевич внимательно посмотрел на меня, затем расстегнул гимнастерку. Я увидел маленький, белый, леденящий душу шрам...
Ночью я спешу из штаба в казарму. И самый короткий путь - через зону. Я шагаю мимо одинаковых бараков, мимо желтых лампочек в проволочных сетках. Я спешу, ощущая родство тишины и мороза.
Иногда распахиваются двери бараков. Из натопленного жилья с облаком белого пара выскакивает зек. Он мочится, закуривает, кричит часовому на вышке:
- Але, начальник! Кто из нас в тюрьме? Ты или я?!
Часовой лениво матерится, кутаясь в тулуп... Из южного барака раздается крик. Я бегу, на ходу расстегивая манжеты. На досках лежит в сапогах рецидивист Купцов, орет и указывает пальцем. По стене движется таракан, черный и блестящий, как гоночная автомашина.
- В чем дело? - спрашиваю я.
- Ой, боюсь, начальник! Кто его знает, что у таракана на уме!..
- А вы шутник, - говорю я, - как зовут?
- Зимой - Кузьмой, а летом - Филаретом.
- За что сидите?
- Улицу неверно перешел... С чужим баулом.
- Прости, начальник, - миролюбиво высказывается бугор Агешин, - это юмор такой. Как говорится, дружеский шарж. Давай лучше ужинать...
"Поем, - думаю я, - они ведь такие же люди... А человек от природы..." И так далее...
Ели мясо, зажаренное в бараке на плите. Потом курили. Кто-то взял гитару, сентиментальным голосом напевая:
...Выше голову, милый, я ждать не устану,
Моя совесть чиста, хоть одежда в пыли,
Надо мной раскаленный шатер Казахстана,
бесконечная степь золотится вдали...
" Милые, в общем-то, люди, - думал я, - хоть и бандиты, разумеется... Но ведь жизнь искалечила, среда заела..."
- Эй, начальник, - сказал бугор Агешин, - знаешь, кого ты ел?
Все засмеялись. Я встал.
- Знаешь, из чего эти самые котлеты? Я почувствовал, как в моем желудке разрывается бомба.
- Из капитановой жучки... Шустрый такой был песик...
...Надо мной раскаленный шатер Казахстана,
Бесконечная степь золотится вдали,
И куда ни пойду, я тебя не застану,
О тебе рассказать не хотят ковыли...
- Вот ты и скажи ему, - говорит Фидель.
- Капитан этого не переживет. У старика, кроме пса, и друзей-то нет. Не могу, ей-богу...
- Ты же боксер. У тебя нервы крепкие.
- Ей-богу, не могу.
- Сказать-то надо все равно.
- Тебе полегче. У тебя с капитаном и дел никаких.
- При чем тут я? Кто съел, тот пусть и говорит.
- Зачем ты напоминаешь?!.. Меня и так выворачивает каждую секунду.
- Он пистолет в кармане носит. Как бы он не это самое... Узнав про такое дело...
- Что и говорить, старик на пределе. Жена не пишет, сын - какой-то гопник... Брошка у него - единственный друг.
- А если телеграмму послать?
- Это не пойдет.
- Все равно сказать придется. А ты человек образованный, умеешь с людьми разговаривать.
- То есть?
- Не зря тебя при штабе держат. Со всеми находишь общий язык.
- Что ты этим хочешь сказать?
- С тобой половина офицеров на "вы".
- Ну и что?
- Вот и говорят, что ты - композитор.
- Чего?
- Ничего. Композитор. Оперу пишешь. В смысле оперуполномоченному. Куму...
Перегнувшись через стол, я ударил Фиделя железной линейкой. На щеке его остался багровый след. Фидель отскочил и крикнул:
- Ах ты, штабная сука! Шестерка офицерская!..
Тут я почувствовал, как накатывает волна спасающего от раздумий бешенства. Фидель двигался медленно, как пловец. Я ударил слева, потом еще. Увидел на расстоянии шага - круглый, четко оформленный подбородок. Я вбивал туда свои обиды, горечь, боль... Из-под ног Фиделя вылетела табуретка. Дальше - кровь на листах продовольственного отчета. И хриплый голос капитана Токаря, появившегося в дверях:
- Отставить! Я кому говорю - отставить!..
Опустив глаза, я сказал капитану Токарю все. Он выслушал меня, расправил гимнастерку и неожиданно заговорил быстрым старческим шепотом:
- Я с них вычту. Непременно вычту. Я за Брошку в Котласе тридцать рэ уплатил...
Вечером капитан Токарь напился. Он буйствовал в поселковом шалмане. Порвал фотографию лошади. Ругал последними словами жену. Такими словами, которые давно уже значение потеряли. А ночью шел куда-то мимо электростанции. И пытался, роняя спички, закурить на ветру...
Рано утром я вновь подметаю крыльцо. Потом - мимо грязных сугробов - к воротам.
Я иду под луной, откровенной и резкой, как заборная надпись. Жду капитана - стройного, тщательно выбритого, невозмутимого. Прикладываю руку к виску. Затем роняю ее, как будто совершенно обессилев. И наконец, учтивым, задорным, приязненным голосом спрашиваю:
- Ну как, дядя Леня?..
Прошло двадцать лет. Капитан Токарь жив. Я тоже. А где этот мир, полный ненависти и страха? Он-то куда подевался? И в чем причина моей тоски и стыда?..
