Построившись в шеренгу на продоле, хата 228 взирала на оперативников и вертухаев.

-- Ты, -- указал пальцем на меня старшой, -- сюда. Ты и ты, -- Слава и Артем тоже перешли напротив шеренги. Зрелище хата являла собой колоритное. Арестан-ты старательно придавали лицам невинное выражение и весьма походили на школьников. Выделялось трезвое, с искорками усмешки, лицо Лехи-дорожника и блестящие наркотические глаза на улыбающемся лице Вовы, глядящего на старшого весело и уверенно. Палец оперативника уже поднялся было в направлении нашего главаря, но, по краткому размышлению, опустился.

-- Вся хата -- с вещами. Эти трое -- со мной.

Сборка оказалась знакомой. Рассадили в одиночные боксы, в соседнем Артем, напротив Слава. Началось томительное ожидание. Невразумительные короткие разговоры поддержки не дали. Сошлись на том, что следует все отрицать. Слава настроен философски-обреченно, Артем -- зло и мрачно, я -- и определить трудно. Сидя в мышеловках, молча ждали кошку. Она пришла. Лязгнула дверь, открылся боксик Славы.

-- Ты что же это, гад, делаешь? Что делаешь? -- послышался какой-то знакомый шипящий голос.

-- Да все нормально, начальник! Ну, бражки немно... -- Слава не договорил: клацнули от удара зубы. -- Ты что, начальник? Начальник! -- слышно было, как задышал Слава, и снова клацнуло, и еще.

-- Я те дам -- начальник. Гад! Сволочь! Тварь! Ты мне всю картину ломаешь! А ну-ка иди сюда, гад, я те дам, как следует! -- Последовали глухие удары, надо полагать в живот, и хрипы Славяна. Прямо как в ночь по приезде на тюрьму. Оставалось одно -- приготовиться к худшему. Хорошо бы сберечь спину и голову. Тем временем за дверью что-то изменилось, инициатива каким-то образом перешла к Славе. Задыхаясь, но довольно уверенно, он говорил:

-- Да я понимаю, начальник, у тебя не выдержали нервы. Ты вникни, а после бей.

-- Я те вникну, -- уже без запала шипел кум. -- В карцер пойдешь.

-- Хорошо, в карцер так в карцер. Только без меня у вас все равно ничего не получится. Его только не трогай,он не пил, он вообще не пьет.

Славу увели. Еще с час прошел в тишине.

-- Артем!

-- Да.

-- Как думаешь, какие движения?

-- По ходу, обошлось.

-- А дальше?

-- Дальше -- на общак.

-- Что нужно, чтобы оставили на спецу?

-- Отказаться. Потом дубинал. Тогда оставят, но, скорее всего, в другую хату поднимут.

-- Что будешь делать?

-- Я остаюсь.

-- А как понять, что на общак?

-- Посмотрим. Нас еще за вещами должны поднять.

По виду старшого, открывшего наши двери, стало понятно -- гроза миновала. Мы опять в хате 228. Здесь разруха. Сначала всех опустили на сборку, потом подняли в хату, и, после переговоров Вовы с кумом, стало ясно: хата переезжает в полном составе в другую камеру, а именно в 226. Достигнутое кропотливым трудом ликвидируется: с треском отдираются обои из простыней, коробочки со стен, срываются занавески, канатики, вентилятор с тубусом, хата сидит с баулами на свернутых матрасах. На коленях у Лехи Террориста, не шевелясь, с окровавленной мордой лежит кот Вася, ставший невинной жертвой и козлом отпущения. Когда нас увели (а никто почему-то не сомневался что меня и Артема пустят под пресс), Леха пришел в ярость, плевался, шипел, клял мусоров и кидал Васю об стену. Теперь же, полный раскаянья и жалости, Леха гладил Васю и возмущенно восклицал: "Вася! Ты что -- обиделся?! Вася!.." Вскорости, мимо шеренги отъявленных уголовников на продоле, среди которых узнаю Леву Бакинского, заходим в хату 226. Наказание оказалось минимальным: хаты 228 и 226 поменяли местами, однако последняя выглядела неблестяще: закопченные, покрытые плесенью стены, потолок со свисающей лохмотьями истлевшей штукатуркой, сиротливая тусклая лампочка, покосившийся грязнейший унитаз в луже воды, едва держащаяся перекошенная раковина с незакрывающимся краном, выбоины в стенах и полу, засаленный полусгнивший дубок с металлической рамой для лавки без доски и шесть шконок, т.е. этакий спичечный коробок метра два шириной и метра четыре в длину. Вдобавок очень холодно. Голимая сборка. Не успели все одеться потеплее, как стали открываться тормоза и заходить люди. К вечерней проверке стало 18 человек. Пришел и долго отсутствовавший Слава. Он, Вова и дорожник заняли три шконки и добрую половину хаты. На оставшуюся часть пришлось 15 человек. С учетом того, что на верхней шконке больше одного не бывает, а за дубком не сидят без дела и не спят (незыблемое правило), нетрудно представить получившуюся степень свободы: можно взвыть волком уже через 10 минут. Нам предстояло здесь жить. Даже мысли не было что-то изменить. Зачем, если в любой момент могут кинуть на общак. Нужно быть уверенным в долгом пребывании в хате, чтобы ее благоустраивать. Вова, видимо, был уверен, потому что сразу приступил к руководству ремонтными работами. Хата превратилась из следственной в исправительную. Ободрали стены и потолок от рыхлой штукатурки (все стали как серые снеговики в пыльном тумане), потом началось отскабливание грязи, мытье шконок, пола, унитаза, отмачивание и стирка простыней, бывших обоями, оклеивание стен и потолка газетами, навеска ширмы на дальняк, изготовление и крепление чопиков под канатики, ремонт тубуса вентилятора, цементирование и заделка выбоин, ремонт сантехники, дубка; вся эта катавасия растянулась незнамо на сколько дней и слилась в долгий мучительный отрезок, во время которого все забыли решительно про все, кроме этого безумного ремонта. Страх попасть на общак сподвигал большинство стараться на пользу хате, а по сути лишь для троих, кому общак не грозил. Надголовами передавали какие-то предметы, передвигались по головам, в самых неудобных положениях что-то долбили, ковыряли, резали, точили, стирали, клеили. Спали чуть ли не стоя -- все в клубах пыли и табачного дыма. Под диктовку Вовы и смех арестантов (думали, прикол) написали заявление некоей сестре-хозяйке с просьбой прислать столяра и сантехника, "в связи с тем, что состояние стола, лавки, унитаза и раковины создает в камере антисанитарию, способствует развитию различных заболеваний и в корне противоречит основным положениям гигиены, жизненно важной в условиях следственного изолятора". Прикол приколом, а сантехники и столяр из хозбанды пришли в сопровождении оказавшейся реальной штатной единицей сестры-хозяйки, бойкой женщины в белом халате и телогрейке поверх. Сестра-хозяйка, заглянув в хату, разразилась длинной беззлобной матерщиной, после чего, оценив таким манером обстановку, приступила к делу: "Ну, что у вас там?" Хозбандиты намекнули, что нет у них крана, досок, инструмента, но, получив по пачке сигарет на рыло, все нашли, и несколько часов тормоза были открыты (а это событие, это приятно), работы прошли весело и с матерком. Работают хозбандиты старательно (их лица всегда отмечены печатью страха перед арестантами и возможностью уехать на этап), у них же хата разжилась гвоздями, цементом и старыми газетами. Первый, да и второй тоже, слой наклеенных газет отвалился с прилипшей трухой, и только третий, а местами и четвертый и пятый, пристал прочно. Когда газет не хватало, Леха писал малявы в соседние хаты с просьбой загнать -- и загоняли. Клеил, в основном, Вова, мало доверяя другим, и безжалостно требовал отдирать недостаточно плотно приклеенные газеты или простыни. Клейстер готовился из хлеба. Черный хлеб тюремной выпечки размачивается и протирается кулаком сквозь растянутую тряпку, -- занятие муторное и трудоемкое; помазком для бритья (предмет роскоши) клей наносится наповерхность. Когда наш гробик приобрел подобие предыдущего, все вздохнули облегченно и стали не спеша клеить картинки, прилаживать занавески, укреплять розетки, замуровывать и заклеивать оголенные провода, оттирать до первоначального цвета принесенными с прогулки камешками узорчатый кафель и т.д. Вова сходил на вызов и вернулся с мотком шнура для антенны. Подлый телевизор опять стал орать круглосуточно. Жизнь наладилась, исправработы завершились. Несмотря на несколько приступов с потерей сознания, работать удавалось на равных со всеми, исключая лазанье по второму ярусу. Среди так называемой братвы (Вовы - Славы) стал дискутироваться вопрос, как, по понятиям, западло или нет спать под шконками и дубком. Решили, что, учитывая душняк, создаваемый администрацией, количество народу и чистоту в хате, -- незападло. Никого же не загоняют под шконарь (есть такое наказание, грозящее, например, за крысятничество -- воровство у сокамерников), и народ устроился под шконками, под дубком. Полметра свободного места в углу под решкой Вова предложил занять мне. Лежбище получилось классное -- ноги под шконку, по пояс -- наружу. Плюс под решкой микроциркуляция свежего воздуха. По очереди с Артемом залегали в берлогу (Щелковского тусанули в другую хату) и чувствовали себя лучше всех; барьер перед решкой был преодолен, больше не надо было тереть шкуру у тормозов. Хата запестрела картинками, заработал вентилятор, по стенам во множестве появились полочки, растяжки для одежды паутиной опутали хату, решетку украсили элегантные деревенские занавески. Тусклую лампочку выворачивали и встряхивали так, чтобы порвалась спираль, до тех пор, пока на коридоре не поняли, что дешевле выдать на замену более мощную (темнота в хате не допускается). Для полного счастья оставалось не съехать на общак. Через Косулю опять удалось перегнать Вове еще 500 $. Пришел с проверкой кум. Восторженно оглядел хату:

-- Это ты, Дьяков, сделал?

-- Все понемногу, -- скромно отозвался Вова.

-- А этот как? -- указал на меня кум.

-- Болеет, -- ответил Вова.

-- На общак его, -- довольно промолвил кум.

И начали вызывать с вещами. С замиранием сердца слушает первоход, не назовут ли его фамилию, когда звякнет о тормоза ключ. Нет, меня не назвали. Осталось в хате 12 человек, и Вова со Славой взялись за старое, но меж ними как черная кошка пробежала, и чувствовалось напряжение. В карцер на тюрьме очередь, дошла она и до Славы, сдержал кум обещание. Славу увели -- как занозу вытащили. Место у решки закрепилось за мной, мне -- в поддержку, Володе -- удобно для допросов. Преследуя несколько целей одновременно, он сам, видно, запутался, часто напряженно думал, прежде чем подступиться ко мне. -- "Твой адвокат -- мусорская рожа!" -- как-то раз в сердцах ни с того ни с сего сказал он. -- "Не исключено" -- ответил я. Не объяснять же, как обстоит дело; и знаю ли я, как оно обстоит на самом деле; и кто еще, кроме адвоката, мусорская рожа. Косуля, может, сам не понимает ситуацию правильно, иначе к чему допытывался, куда я дел копии документов, подделку которых инкриминирует мне следствие, а когда услышал, что я об искомых документах не имею понятия, потерял дар речи и смотрел укоризненно: мол, что же ты врешь, я-то знаю. Правда, и здесь мусорская прокладка не исключена: в кабинетах есть и прослушивание, и телекамеры, хотя заметить их невозможно, а по простоте душевной и предположить их наличие нельзя, слишком уж запущенными и грязными выглядят эти кабинеты. Видать, масла в огонь мой бермудский приятель подливает от души. С Генпрокурором, сколько помнится, они знакомы не формально. В общем, беда, и нешуточная. Следователь запропастился. На суд не вывозят. Врач не принимает. Услышав от представителя гуманной профессии фразу: "Как же мы Вам, Павлов, будем медпомощь оказывать, если у нас нет документального подтверждения, что Вы больны?" -- я все понял окончательно. В мягко-ультимативной форме объяснил адвокату, чтоб попросил моих родственников съездить к врачу за выпиской из истории болезни. Не прошло и месяца, как Косуля принес ксерокопию. После многократных заявлений в адрес корпусного врача, на мое имя завели медицинскую карточку и приобщили копию выписки, пояснив, что она ничего не значит: это не оригинал, данные давние, рассчитывать на больницу не стоит. Не умираю же.

"Павлов! На вызов!". Минуту на сборы, минуту на шмон, и пошли. Сначала на общий корпус (корпуса соединены переходами, в том числе и подземными). Заглянуть в чужую хату не удается, вертухаи за этим следят строго, обязательно дождутся, пока тебя проведут мимо, прежде чем открыть тормоза. С полчаса бродим по тюрьме, собирая группу на вызов. Перед следственными кабинетами еще раз обыск и -- в боксики. Нет, на сей раз открыли маленькую комнату, а там людей как селедок в бочке, и дым валит как из печной трубы: все курят. "Заходи" -- говорят. Зашел, стараясь не налегать на стоящих и чтоб по затылку дверью не дали. Курить можно без сигарет. -- "Сегодня баня была, -- продолжил кто-то начатый раньше разговор, -- отмылись от души. Две недели не мылись. А зашли в хату, залез на пальму, пот струйкой со лба так и потек. Вся баня пропала". -- "Это где?" -- поинтересовался кто-то. -- "На общаке. Душняк. На шмоне бражку отмели. Курить нет, пить нечего". -- "Пьешь?" -- "Пью". -- "Так пей спирт" -- наставительно прозвучал голос. Повисла сизая тишина. Одни задумались -- почему некоторые хотят и не пьют (на общаке в некоторых хатах варят самогон), другие -- как этого достичь. Вызывают пофамильно, запускают новых. Часа через два, когда все уже сменились не раз, позвали и меня. Все, арестант горячего копчения готов. Все помутилось до тошноты.

В кабинете Ионычев и Косуля.

-- Здравствуйте, Алексей Николаевич. Что же Вы не здороваетесь? Как себя чувствуете?

-- Как в тюрьме.

-- Хм. Начинаем допрос. Назовите свою фамилию, имя, отчество, дату и место рождения.

-- Я отказываюсь от дачи показаний.

-- На каком основании?

-- Оснований много.

-- А именно? 58-я статья Конституции?

-- Нет.

Насколько мне известно из камерного ликбеза и из содержания этой статьи, она годится как обоснование отказа давать показания для тех, кто явно будет признан виновным и опасается усугубить свою вину. То есть бумерангом может дать по голове. Мусорская прокладка на государственном уровне.

-- Какие же еще могут быть основания!? Других не может быть.

-- Не должно быть. Но есть. Необоснованный арест, незаконное содержание под стражей, непредоставление мне следствием возможности ознакомиться с ранее подписанными мной документами, в частности с факсимильным сообщением, на основании которого я был задержан, отказ в медицинской помощи и плохое самочувствие.

-- Напротив, Алексей Николаевич, арест Ваш обоснован постановлением о привлечении Вас в качестве обвиняемого и постановлением об аресте, на который получена санкция заместителя Генерального прокурора Гадышева. Вы сами расписались, что ознакомлены с этими документами, помните? Следовательно, все законно. Что касается факсимильного сообщения, то я не понимаю, о чем Вы. В уголовном деле никаких факсимильных сообщений нет. Ваши претензии необоснованны, кроме, может быть, состояния здоровья, но это уже не к нам, это -- Ваше здоровье, а не мое. Так пишем пятьдесят восьмую статью?

-- Нет.

-- А что?

-- Вышесказанное.

-- Что именно?

-- Все.

-- Плохое самочувствие? Вы утверждаете, что плохо себя чувствуете?

-- Да.

-- Так и напишем.

-- Я сам напишу.

-- Вы отказались от показаний -- как же Вы напишете?

-- Мое право -- написать отказ собственноручно.

-- Кто Вам сказал?

-- Спросите адвоката, -- поглядев на Косулю, я увидел памятник. -- Мое право -- написать отказ от показаний собственноручно, и в моей, а не в Вашей формулировке, мое же право -- ставить или нет свою подпись. В соответствии с УПК.

-- На УПК Вы можете ссылаться только с указанием статьи, а таких статей в УПК нет.

-- Во-первых, это неправда. Во-вторых, -- ответил я, раскрывая тетрадь, -- вот статьи.

Отказ я написал собственноручно, длинно и обстоятельно.

-- Подпись ставить будете? -- осведомился Ионычев.

-- Буду.

-- Вот здесь, -- доброжелательно указал следак на графу, где полагается подписываться под показаниями, -- и на каждом листе.

-- Я пустые листы не подписываю.

-- Так положено. Это процедура. Еще нужна фраза "написано собственноручно", Вы же сами писали.

"Отказ от показаний написан собственноручно" -- написал я. Прочитав, Ионычев изменился в лице и нажал на стене красную кнопку. И нажимал ее с остервенением до тех пор, пока не пришел охранник с дубинкой и красной повязкой на рукаве и лениво спросил: "Что тут у вас случилось?"

-- Акт симуляции. Немедленно вызовите врача для освидетельствования состояния подследственного, -- и мне: "Сейчас мы, Алексей Николаевич, составим акт, и Ваше положение усугубится до неузнаваемости".

Для освидетельствования отвели к корпусному врачу. Врач молча померяла давление, температуру, прослушала сердце.

-- Ну, что? -- спросил приведший меня дежурный.

-- Ничего, -- зло ответила женщина. -- Можно вести в камеру.

-- Как в камеру? Его следователь ждет.

-- Подождет еще.

-- Он спрашивает, может ли участвовать в следственных действиях.

-- Конечно, нет.

-- Но тогда нужно написать справку, -- недоуменно возразил сопровождающий таким тоном, что стало понятно: этого врач сделать не посмеет.

-- Сейчас напишу, -- спокойно ответила врач.

Позже мне удалось ознакомиться с результатами осмотра: "Давление 160/120, сердечная аритмия, частота пульса 120-130 ударов в минуту, температура 38,4. Диагноз: "Нитроциркулярная дистония. В следственных мероприятиях участвовать не может".

В камере отлежался под решкой на свежем воздухе, пришел в себя.

-- Кто был, -- следак?

-- Да.

-- И что?

-- К врачу отвели.

-- Что врач?

-- Температуру мерял.

-- Сколько?

-- Тридцать восемь и четыре.

-- Как нагнал?

-- Усилием воли.

-- Правда, что ли? -- в голосе Вовы сомнение.

-- А я экстрасенс и ясновидящий.

На удивление, Вова не принял это за шутку:

-- Сколько там орехов? -- спросил он серьезно, указав на пластмассовую банку с арахисом.

-- 316, -- не задумываясь сказал я.

-- Цыган! Иди сюда. Помой руки, садись за дубок, посчитай орехи. Цыган посчитал. Триста шестнадцать. Бывают же совпадения. Отогнав надоевшего кота Васю, я отвернулся в своей берлоге к стене и заснул. Утром опять на вызов. Пришел Косуля.

-- Как тебе удалось справку достать? -- звенящим от негодования и изумления голосом начал он, разве что вслух не добавив: "Сволочь!" (Интонации те же, что у кума, когда тот делал внушение Славяну: "Гад! Ты мне всю картину портишь".) -- Я написал следствию ходатайство о проведении судебно-психиатрической экспертизы. Отзывы о тебе сокамерников и отношение следователя позволяют надеяться на успех. Кстати, что это за фокусы -- почему твои письма получают на воле не через меня? Через кого передаешь? Ты с ума сошел? Что ты написал? Кому?

-- Вас же не было долго, Александр Яковлевич, вот и передал, тут много через кого можно это сделать, -- невинно ответил я. -- Все так делают. Я и написал родным, знакомым разным, а то ведь многие ничего не знают. Косуля задышал в шоке. Что ж, это правда, удалось мне переправить одну маляву на волю. Теперь игра не в одни ворота. Во всяком случае, опасность теперь грозит больше мне, а не тем, кто раньше этого и не подозревал. Как я предполагал и надеялся, маляву Вова через своего адвоката передал, для того чтобы получить от меня кредит доверия; кумом она наверняка прочитана, только до Косули ее содержание дошло поздно, иначе бы перекрыл кислород любыми средствами.

-- Да Вы, Александр Яковлевич, не беспокойтесь. Я понимаю, как Вы заняты, а в моем деле гласность -- это главное. Вот я и попросил разных друзей и знакомых помочь. Вам одному трудно, а они найдут еще адвоката. Кстати, Александр Яковлевич, если я не буду иметь еженедельных письменных подтверждений от моих родных и близких о том, что у них все в порядке, я буду плохо себя чувствовать, могут и нервы не выдержать. Пора бы на свободу. Какие у нас в плане действия?

-- У тебя с головой все в порядке? Ты ничего не перепутал? -- тихо и совсем не по-адвокатски прошипел Косуля, громко шурша целлофановым пакетом.

-- Движение -- это жизнь, Александр Яковлевич. Прогресс на месте не стоит, и компромисс есть примирение противоречий. Давайте не будем ссориться. Кстати, недавно по телевизору показывали документальные кадры: в здешних кабинетах столь чувствительные микрофоны, что если я услышал, то они подавно.

Так. Держать инициативу. Больше уверенности и тумана, пусть думает, ему полезно. Если противник тебя хотя бы немного боится, он сам додумается до таких твоих преимуществ, которых ты за собой не только не замечаешь, но и вообще иметь не можешь.

-- Что ты собираешься делать? -- металлическим голосом осведомился Косуля, и опять буквально обозначилось в воздухе нехорошее слово.

-- План у меня есть, -- задушевно ответил я.

План, действительно, был, и я его изложил: последовательное обращение в ряд надзорных, судебных и общественных организаций, от тюремной администрации до комитета по защите прав человека при Президенте РФ.

-- У вас в камере есть кто-то с юридическим образованием? -- недоуменно спросил Косуля.

-- Нет. Карнеги говорил, что образование -- это способность преодолевать жизненные трудности.

-- Я тебе, Алексей, не помощник. Все, что ты задумал, нереально. Ты плохо знаешь нашу систему, в ней некоторые законы не работают. Есть теория, а есть практика.

-- Александр Яковлевич! Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не вешалось. -- От такого высказывания Косуля против воли просветлел. Кажется, я на правильном пути. То есть в начале лезвия ножа.

Возвратившись в камеру, принято делиться впечатлениями от встречи с адвокатом или следователем. Тут я и поделился. Накопленные эмоции не испаряются -- либо трансформируются, либо находят выход. Мое преимущество в том, что скрывать мне почти нечего, поэтому моя гневная, лишенная морально-этических границ речь произвела на камеру впечатление, тем более что мой русский язык ранее отличался отсутствием крепких выражений, услышать их в моем исполнении не ожидали. Наверно, кто-нибудь из стукачей написал в отчете что-нибудь типа "в красочных нецензурных выражениях цинично обливал грязью сотрудников следственного изолятора, особенно всех начальников, включая начальника спецчасти, следователя, генерала Сукова, Генерального прокурора и адвоката". Хата притихла, а кое-кто делал вид, что не слышит. Что ни говори, а мусоров поругать все горазды, да только абстрактно -- страшно все-таки. Разрядив ружье, я решил плавно перейти на шутку. Первым это понял Леха Террорист, проснувшийся от необычной речуги, -- и весьма удачно, мне в тон, неожиданно заоравший на всю тюрьму:

-- Свободу Лехе-альпинисту!!!

Дружный хохот сгладил возникшую было неловкость.

-- Бери весло. Я супчика запарил. Пока тебя не было, мне дачка зашла. Перекусим? Я твою шлемку взял, ничего? -- Артем успокоил окончательно.

-- Давай, Артем, сначала чифирнем.

-- Чифир и еда несовместимы. Может, попозже чифирнем?

-- Давай попозже. Прогулка была?

-- Да. Ты пропустил.

-- Ничего, не последняя. Это тебе. Подгон босяцкий. У адвоката взял.

-- От души. У меня такой ручки еще нет. Знаешь, какая-то страсть к собиранию ручек появилась, -- как бы признаваясь в чем-то запретном, поведал Артем. -- Хочешь, покажу свою коллекцию?

-- Обязательно. Но сначала суп. Остынет.

Комментарий к УПК из хаты исчез, юридическая литература тоже. Вова стал настаивать: на допросах молчать нельзя, а то -- на общак. Я же перестал на это обращать внимание. За жизнь поговорить -- пожалуйста, в шашки и шахматы -- тоже, картинки повырезать -- с удовольствием, а с этими вашими хитростями пора завязывать, надоело. Юридические конспекты есть, адреса организаций тоже, по тюремным законам имею право о делюге вообще не говорить. Как-то раз после долгого раздумья Вова воскликнул:

-- Так что же это? Получается, ты к делу вообще непричастен?

-- Володя, -- говорю, -- ты очень проницательный человек, тебе удается понять то, что генералу не под силу.

-- Это шутка? -- с угрозой отозвался Вова.

-- Нет. Искренно как никогда. Так что насчет твоего адвоката?

-- Подожди, пока не получается... Но ты -- здесь, значит, это кому-то нужно!

-- Володя, ты по-прежнему на высоте.

-- Кому? -- встрепенулся Вова.

-- Следователю.

-- Понятно, -- улыбнулся Володя и надолго оставил меня в покое.

Май 1998 года был теплым и солнечным. На воле зацвели тополя, белый пух метелью кружил над столицей, пробираясь в камеру. С изменившимся моим положением в хате появилась возможность лазать на решку, чего не очень одобрял Леха Террорист, видя, с каким напряжением мне это дается, и опасаясь, что упаду. В узкую щель в ресничках можно было наблюдать тюремный двор, свежую зелень тополей за кирпичным забором с колючей проволокой. Объяснилась загадочная фраза Вовы, который иногда, залезая на решку, говорил: "А хозбандиты опять в волейбол играют..." То есть это была правда. Что бы ты сейчас отдал за то, чтобы побродить по двору, хотя бы и тюремному? Или за баню, настоящую, с парилкой? Эх, ходить на все прогулки -- это правильно, но видеть синее небо через решетку, пасущих где-то над головой мусоров -- издевательство. Чтобы вынести одеяло (вся хата выносит одеяла и вытряхивает их во дворике от неизвестно откуда берущейся пыли, отчего стоит туман, будто трясут половики), нужно им обмотаться под верхней одеждой, и тогда вертухай не будет иметь претензий, хотя и выглядит хата как сборище толстяков. Стоит только попробовать пронести одеяло в руках, обязательно остановят и разъяснят: не положено. Салтыков-Щедрин говорил, что строгость российских законов смягчается необязательностью их применения. Для полноты описания правового поля Йотенгейма не стоит забывать и пословицу: закон что дышло, куда повернешь, туда и вышло. Что в большом, что в малом. Для лишенного всех человеческих прав арестанта разницы нет. В одном из прогулочных двориков через отверстие для стока воды у самого пола можно увидеть город, набережную Яузы. Чтобы отвели в этот дворик, нужно дать дежурному пачку хороших сигарет. Тюремщики с их нищенскими зарплатами насквозь продажны и оскотинены, даже вонючее мясо в баланде до арестантов почти не доходит, его вылавливает из бачков и пожирает обслуживающий персонал, включая офице-ров. Сколько раз я проезжал по этой набережной, не зная точно, где тюрьма, но всегда испытывая неприязнь к этому району. Не замечал и того, что за рекой огромную площадь занимают корпуса каких-то ржавых заводов. Десятки лет ездил мимо и не видел. Странная особенность человека -- смотреть и не видеть. Взволновала неожиданная мысль: солнце одновременно видят люди, разделенные тысячами километров. Кончится же это когда-нибудь.

В камере с большим трудом удается думать, каждую мысль приходится прорабатывать, складывая логические звенья, как тяжелые камни. Нужен целый день, чтобы написать недлинное заявление. Просматривая написанное, замечаешь много ошибок, пропусков. Каждую мысль проталкиваешь до стадии формулировки сквозь звон, туман и какое-то немыслимое вращение, ощущение которого не исчезает и с закрытыми глазами, отчего укачивает, как на карусели. Почерк получается незнакомый, как курица лапой. В довершение всему, песни по телевизору, которые на воле, может, и не привлекли бы внимание, здесь рвут душу на части, наподобие того, как арестанты на сборках рвут полосами полотенца, поджигают их и кипятят воду для чифира. Каждая мысль, каждое чувство становятся обособленными, почти дискретными, трудно сменяемыми. От некоторых стараешься избавиться, а к другим возвращаешься как домой, к таким, например: "скорей бы заснуть", "когда-нибудь это кончится". Расплылись воспоминания, забылись лица, даже увиденное в узкую щель с решки гасло тотчас, стоило лишь отвести взгляд. Лучше всего было бы заснуть и не просыпаться до самого освобождения.

-- "Павлов!" -- "Есть!" -- крикнет кто-нибудь. -- "На вызов!" Назовут твою фамилию, и подпрыгнет сердце в тот напряженный миг, пока следующая фраза за тормозами не внесет некоторую ясность: "на вызов", "с вещами" (самые волнующие слова), "по сезону" (выезд за пределы тюрьмы, на следственный эксперимент,вольную больницу и т.д.), "к врачу", еще может быть письмо, вещевая или продуктовая передача, ларек, сообщение из спецчасти (ответы на жалобы, информация об отправленных письмах, ходатайствах, продление срока содержания под стражей, бухгалтерия и т.д.). Что-то ждешь со страхом, что-то с надеждой. Страх -- порок, от которого трудно избавиться. Трудно, но можно. Арестант, победивший страх, становится неуязвим. Но до этого еще далеко.

На следственной сборке (знакомая прокуренная, набитая людьми комната), а теперь перед допросом или встречей с адвокатом помещают только туда, про отдельные боксики остается только мечтать.

-- Какая хата? -- интересуются сразу, как зайдешь.

-- Два два шесть.

-- Спец?

-- Да.

-- Бакинский у вас?

-- Нет, он в два два восемь.

-- А был в два два шесть.

-- Хаты тусанули. Их к нам, нас к ним.

-- Почему?

-- За пьянку.

-- Ясно. Словишься с Бакинским, -- передай от Вахи привет, скажи, я на общаке. Маляву тусанешь? От нас дорога долгая.

-- Могу, но не ручаюсь: обыскивают досконально.

-- Статья тяжелая?

-- От пяти до десяти.

-- Ясно. Не надо. На словах передай.

В широком, как площадь, коридоре следственного корпуса ходят холеные адвокаты, старающиеся быть подчеркнуто серьезными, за приоткрытыми дверями кабинетов мельком можно увидеть выразительные картинки: арестант, следователь и адвокат, каждый со своим, характерным выражением лица. "Павлов? Кабинет такой-то. Вон там, в конце коридора" Идешь себе, как вольный человек, метров 10-20 без сопровождения (а куда ты с подводной лодки денешься), и это, безусловно, отдых. В кабинете Ионычев.

-- Здравствуйте, Павлов. Сегодня Вы себя нормально чувствуете?

-- Как в тюрьме.

Ответ сразу выводит следователя из равновесия:

-- Ты что меня за дурака держишь!! -- кричит он.

-- Я Вас, Вениамин Петрович, не держу.

-- Нет, держишь! А как иначе?

Похоже, мой следователь действительно дурак. Хорошо это или плохо...

-- Я отказываюсь от показаний.

-- На каком основании? Здоровье? Я Вам не верю. Да, у нас есть тут справка, но так Вы же могли и нагнать давление. Так какие основания Вы предъявите сегодня?

-- Прежде всего, отсутствие адвоката.

-- Он мне звонил, он опоздает. Начнем без него.

-- Без него мы уже начали. На этом и закончим.

-- Сколько у вас в камере человек?

-- Не считал. Вам лучше знать.

-- А знаете, какие еще камеры есть? Туда хотите?

-- Это я уже слышал.

-- Ладно, хотите, просто поговорим?

-- Не хочу.

-- Почему?

-- Потому что просто -- это ... -- я осекся. Однако Ионычев больше не стал спрашивать, почему.

-- Вы хотите, чтобы мы показали Вам документы, на основании которых Вас арестовали? Вот постановление о привлечении в качестве обвиняемого. Подпишите.

Трудно было понять, что это, сон или прикол. Сто двенадцать миллионов превратились в 237 миллионов. Долларов. На листе, кроме текста, ни подписей, ни печатей. Похоже на неореалистическое кино, в основе которого абсурд лежит как творческий метод.

-- Вениамин Петрович, мне кажется, хотя я могу иошибаться, что за дурака меня держите Вы, а не наоборот. Я ничего не подпишу, даже не надейтесь.

-- Но это необходимо по правилам делопроизводства. Подписывайте, Алексей Николаевич, это в Ваших интересах.

-- До тех пор, пока я не получу ответа, причем положительного, на требования, изложенные мной в письменных ходатайствах в адрес следствия, ни о чем нам с Вами говорить смысла нет.

-- Вы написали ходатайство?

-- Ходатайства. Несколько. Давно.

-- Не знаю, я их не получал.

-- Значит, будем ждать, когда получите.

-- Может, у Сукова есть, так это к нему надо обращаться.

-- Каким образом?

-- Напишите на его имя, что желаете дать показания. Вот Вам бумага. И постановление подпишите, -- опять придвинув ко мне листок со сказочным текстом, невозмутимо произнес Ионычев.

-- Вениамин Петрович, пошел я в камеру.

-- Нет, пока не подпишите, никуда не пойдете.

-- Плохо. Значит, и Вы не пойдете, -- разговор упал до меланхолических тонов.

Вдруг Ионычев подпрыгнул и заорал:

-- Ты будешь подписывать или нет!?

Пообещав показать мне, где раки зимуют, следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры Российской Федерации ушел.

На следующий день, в присутствии памятника известному адвокату А. Я. Косуле, картина, в целом, повторилась. Еще через день -- опять, а еще несколькими днями позже странное поведение следователя отчасти объяснилось. В следственном корпусе я был препровожден туда, где проходят очные ставки и вообще особые действия. С места в карьер Ионычев поорал на меня, угрожая ухудшением условий содержания, потом с настойчивостью больного предлагал подписать его "документы", но ушел ни с чем. Появился некто, представившийся сотрудником особого отдела следственного изолятора (не знаю, существует ли по нынешним временам такой отдел) и спросил, моя ли подпись стоит на постановлении об аресте. Затем пришел Ионычев, и особист ему строго задал вопрос, существует ли второй экземпляр постановления, если да, то где он, потому что их должно быть два: в уголовном деле и в следственном изоляторе.

-- "Что мне делать? Посылать подпись Павлова на экспертизу?" -- вопрошал особист, строго глядя на Ионычева. Конечно, я не понял, где начинается спектакль и кончается закон, иначе бы заявил, что подпись не моя, что повлекло бы за собой (в идеале) разбирательство в законности процедуры моего ареста и заключения под стражу, но я ответил утвердительно: да, подпись моя. Если бы... Боюсь, не изменилось бы ничего. Бабушка осталась бы бабушкой, а дедушка дедушкой. В любом случае, так и вышло. Компромисс следствия с администрацией тюрьмы был найден в неожиданной, юридически несостоятельной, но все же форме. Привели двоих арестантов, которые в качестве понятых подписали акт о том, что я отказываюсь подписать предъявленные мне два месяца назад постановления о привлечении в качестве обвиняемого и аресте. Паскудность есть основа государственной системы Йотенгейма. Видно, не за заслуги былые довелось родиться в этой стране.

Вернулся из карцера Славян, хату опять разгрузили, я остался на своем месте, уже не представляя жизни без глотка свежего воздуха под решкой. Косуля принес долгожданное письмо, и не сильно противился против следующих. "Павлов! Спецчасть". К звякнувшей кормушке устремился Вова. Открывшаяся кормушка -- это движение как правило безопасное. Бывает, что в неожиданно открывшееся окно заглянет вертухай и потребует отдать подсмотренный в шнифты запрет, чаще всего заточку,нож или его подобие, изготовленное из куска какого-нибудь металла, от консервной банки до струны (между прочим, некоторым количеством моек можно перепилить толстое железо). Но чаще всего через кормушку попадает нечто позитивное, от баланды до пойманного на продоле кота Васи. Любой разговор через кормушку -- тоже движение. Недавно заглянула явно заскучавшая вертухайша:

-- Вы что кота мучите? Не трогайте его.

-- Кто его мучит, старшенькая, -- дружелюбно отозвался Володя. -- Сама подумай, зачем нам его мучить.

-- Пусть лошадь думает, у нее голова большая! -- парировала вертухайша и захлопнула кормушку.

-- Во наблатыкалась! -- мечтательно произнес Вова и задумчиво повторил: "Пусть лошадь думает...". Слыхали? Передайте сюда шоколадку! -- застучав кулаком в тормоза, позвал: "Старш я! Старш я! Подойди к два два шесть!" На этот раз сотрудница спецчасти говорить с Вовой не стала: "Павлова давайте. Продление срока содержания под стражей. Распишитесь". На бланке Генпрокуратуры напечатано, что по ходатайству старшего следователя по особо важным делам Сукова и решению заместителя Генерального прокурора Холмогорова срок содержания под стражей следственно-арестованного Павлова продлен на три месяца. Печати нет. Число сегодняшнее, а два месяца истекли вчера. По закону, бумага недействительна, обязаны освободить. Для верности, не веря глазам от волнения, попрепиравшись с тетенькой, не желавшей дать мне документ в руки, получаю-таки его и переписываю досконально, можно сказать зарисовываю, после чего от подписи отказываюсь. Несколькими днями позже буду мучительно жалеть, что не догадался поставить подпись прямо на этот документ, за что, конечно, был бы наказан, но заменить его было бы уже труднее. (Забываешься, арестант, не станет бабушка дедушкой). Остановить охватившее душу и разум возбуждение не представлялось возможным. Все, теперь только на свободу.

-- Володя! -- вопрошал я, выразительно предъявляя ему переписанный текст, -- ты сам видел -- нет печати. Подтвердишь, если напишу жалобу?

-- А до этого ты много ответов получил на свои жалобы? -- от перспективы потерять лицо порядочного арестанта в случае отказа или пойти против власти в случае согласия восторга Володя не испытал и незаметно отодвинулся на задний план.

-- Алексей! Ты-то подтвердишь? Не боишься? -- избрал я новую жертву в лице дорожника.

-- Не боюсь. Но я не видел бумагу.

-- Артем! -- в отчаянье бросился я к последней надежде, -- ты -- видел?

-- Я видел, -- сочувственно отозвался Артем. Вид погнавшего товарища произвел на него удручающее впечатление.

-- И что ты думаешь? -- гневно воскликнул я, видя, что остальные в хате стали как бы прозрачны.

-- Должны освободить.

Начался бунт одного арестанта против системы, раскинувшейся от Москвы до самых до окраин. Заявления начальнику спецчасти, начальнику следственного изолятора, прокурору по надзору, заместителю Генерального и Генеральному прокурору (светло-коричневой его памяти, товарищу Шкуратову), начальнику Главного управления исполнения наказаний, следствию, вызов ДПНСИ, старшего оперативника, очередное заявление в суд -- ничто не дало не только результата, но и какого-либо ответа, кроме того, что хата 226 решительно была поставлена на уши, все были детально посвящены в содержание соответствующих случаю статей Уголовно-процессуального кодекса и при появлении любого сотрудника тюрьмы дружно информировали его о том, что в хате незаконно содержится арестант Павлов. Косуля благоразумно пропал. Так, в шумных протестах ночью иднем, прошла неделя, за которую из-под моего пера вышло огромное количество, надо заметить обоснованных, заявлений с требованием немедленного освобождения. Последним заявлением я уведомлял начальника тюрьмы о предстоящей, в случае дальнейшего игнорирования моих ходатайств, голодовке протеста и обещание приложить все возможные усилия для огласки случая прессой.

Звякнула кормушка. "Павлов! Спецчасть". Сотрудница спецчасти, уже не та, что в прошлый раз, по-матерински стала меня журить:

-- Что же Вы, Павлов, заявления повсюду пишите, шумите. В чем дело? Мы проверили Ваши претензии, они необоснованны, не надо больше писать никому.

-- Что значит, необоснованны?

-- А то и значит, Павлов. Вы пишите, что на уведомлении о продлении срока содержания под стражей нет печати и дата позже, чем положено. Я сама проверила. Вы ошиблись. Вот, смотрите сами, еще раз.

Уведомление было похоже на предыдущее, только дата -- в пределах срока, установленного законом, и круглая печать Генпрокуратуры при ней. Сравнив со своей зарисовкой, я обнаружил, что исходящий номер -- тот же, хотя и написан в другом месте.

-- А как быть с этим? -- я показал полученное в процессе своих протестов подтверждение ее же ведомства о том, что в положенные сроки уведомление о продлении в тюрьму не поступало.

-- А это ошибка. Девочки напутали. Печати же нет.

-- А разве вы ставите печати?

-- Нет, не ставим.

Оставалось развести руками или разбить голову о тормоза. Предпочел первое. Безумная нервная активность подорвала силы. Началась депрессия. Мне бы адвоката. Обычного, не знаменитого. Договорился с Артемом, чтобы он своего ко мне направил, но Артем, придя с вызова, только помотал в отчаянье головой и сказалшепотом: "Труба дело". Пришлось в тетради написать еще несколько столбиков чисел, которые предстояло зачеркнуть. Странное удовольствие стала доставлять попытка решить геометрическую задачу, не имеющую решения. Как-то раз, будто вынырнувший из небытия Славян объявил, что отдаст весь запас своих сигарет тому, кто, не отрывая карандаша от бумаги, нарисует такую фигуру:

Хата обрела занятие. Никто задачу не решил. Вова, свысока посматривавший на всех, заявил: делать нечего, упражнение для детей, но был обескуражен, не доказав этого. Слава заявил, что Архимед эту задачу решил. Если арестант сказал, ему нужно верить, если он не фуфлыжник. Фуфлыжником же Славу никто не объявлял, в отличие от некоего Карабаса с большого спеца, по поводу которого прошел прогон за подписью смотрящего за корпусом; в прогоне ясно говорилось, что коллегиальным решением Братвы, с ведома и согласия Вора, Карабас из хаты 218 объявляется фуфлыжником, со всеми вытекающими по понятиям последствиями. Обсудив с Артемом, решили: коль задача не решается в одной плоскости, можно попробовать искривить пространство -- свернуть лист бумаги гармошкой и в определенный момент рисования, не отрывая карандаша, распрямить бумагу, вытянув за край ту часть начатого рисунка, которая сначала мешает, а потом необходима для завершения фигуры. И это удалось. Славе показали решение. -- "Нет, не складывая листок " -- грустно сказал он.

-- Слава, а ты это говорил? Твое условие -- не отрывать карандаш от бумаги. Так? -- строго задал вопрос Артем.

-- Вы не спрашивали.

-- Слава, ты три года сидишь. Спрашивают за проступки, а мы интересуемся.

Сигарет Славиных мы брать не стали. Но решить задачу, не складывая листа бумаги, зная о невозможности решения, показалось заманчиво; погружение в абстрактные рассуждения и логические доказательства несостоятельности вариантов позволяло забыться, а среди множества схем с цифрами получилось незаметно записать номера телефонов -- на память уже рассчитывать не приходилось. После истории с несостоявшимся освобождением в хате стало необычно спокойно. Разговоры только за жизнь, и ни слова о чем-либо напоминающем закон. Появилась колода новеньких карт. Азартная игра и тюрьма -- вещи весьма совместимые. Тюремная карточная колода -- стос -- изготавливается из чистых листов бумаги, искусно склеенных в несколько слоев, и разрисовывается тюремно-лагерной карточной символикой, отличающейся от общеизвестной и не позволяющей официально признать набор узоров за игральные карты, что может иногда помочь их обладателю избегнуть карцера или ШИЗО. У нас были обычные настоящие карты. И начали мы резаться в дурака и в двадцать одно (серьезно ошибется арестант, сказавший что-нибудь типа "мы играли в очко") на сигареты, от зари и до зари. Поняв безмерное честолюбие Володи, я проигрывал ему и тогда, когда мог выиграть, чем приводил его в прекрасное расположение духа и, как мне казалось, можно было оттянуть момент ухода на общак. В дурака играли "без интереса", т.е., по вольной терминологии, именно на интерес. Нечто веселое, жизнеутверждающее и непринужденное появилось в атмосфере хаты. Опять про нас забыли коридорные. Играли не таясь, слушали лагерные песни из магнитофона (где еще их так прочувствуешь). Не тюрьма, а санаторий ВЦСПС. И что наша жизнь? -- игра. Много народу прошло через хату, лица слились в одно. Обыкновенно я и не запоминал, как кого зовут, неделая из этого проблемы: "Извини, братан, не в огорчение будь сказано, забыл, как тебя зовут" -- и затруднений нет, хотя и странно, что на площади всего в несколько квадратных метров можно кого-то помнить, кого-то нет, с кем-то общаться, а кого-то не замечать. Камерную идиллию подпортил петух. Вошедший в хату маленький чернявый, необычайно вонючий парнишка под строгим взглядом Вовы рассказал, как на общаке пошел на поводу у двоих, обещавших, что все будет тайно, а когда тайное стало явным, т.е. сразу, на поводу пошел уже... в общем, и со счета сбился. Место для жизни Максиму отвели, как и положено в таких случаях, между тормозами и первой шконкой, в углу, где мусорное ведро, напротив дальняка. Места совсем мало, но таков статус. Вова провел инструктаж. За кран с водой петуху браться можно, за половую тряпку и веник тоже. К остальному не прикасаться. Если петух взял в руки чей-нибудь предмет, последний выбрасывается. Наказать петуха можно фанычем по голове (фаныч на выброс) или другим предметом. Мыть пол и дальняк -- обязанность петуха. Можно давать ему сигареты или поднести горящую спичку, главное -- не прикасаться, исключая половой контакт, но это не здесь, а там, на беспредельном общаке. В этот же вечер пришла малява-оповещение: из такой-то хаты выломилась машка, отзывается на кликуху "Максим", была одета так-то, описана внешность. Трудно ломовому засухариться. Неприятный гость, но он же и незваный. А в остальном -- опять лафа, народу мало, без места всего лишь человека четыре.

В это утро на проверке спящих не будили. Наигравшись в карты, Вова, Слава и Артем спали. Я же проснулся, чтобы отдать на имя начальника следственного изолятора товарища Прокопенко заявление о том, что начинаю бессрочную голодовку в знак протеста против незаконного ареста и содержания под стражей. Мои требования -- встреча с прокурором, оказание мне медицинской помощи, освобождение из-под стражи. "Алексей объявил голодовку" -- оповестили Вову, когда тот проснулся.

-- Лех, правда, что ли?

-- Правда, Володя.

-- Вот так-то, Слава! -- сказал Володя тоном человека, которому надоело притворяться, и добавил с нотой презрения: "А ты бы так смог?"

-- Конечно, смог. Мажем, что могу? -- азартно, но неубедительно отозвался Славян.

Вова не ответил.

-- Лех, голодать будешь всухую?

-- Нет, буду пить кипяченую воду.

-- Голодовку могут не засчитать.

-- Я не голы забиваю.

-- Когда начинаешь?

-- Уже начал, в девять ноль-ноль.

Арестанты смутились, не решаясь завтракать.

-- Не обращайте на меня внимания, ешьте, пейте, живите спокойно, -- сказал я хате, и все уладилось.

-- Я тебя буду потихоньку подкармливать, -- шепнул Артем.

-- Нет, Артем. Во-первых, я против, во-вторых, глоток сладкого чая -- это уже сахар в крови, возьмут на анализ -- все пропало. Буду питаться курятиной.

-- Какой курятиной? -- брови Артема недоуменно взлетели.

-- "Примой", "Явой", "Мальборо".

-- Знаешь, -- виновато сказал Артем, -- я не могу при тебе есть. Давай я тоже объявлю голодовку, но больше трех дней я не смогу.

-- Артем, от души за поддержку, но не надо. Мне, наоборот, приятно смотреть, как вы трапезничаете.

-- Добро. Вот твоя кружка на дубке, в ней всегда будет кипяченая вода. Сам можешь не кипятить, только скажи, мы сделаем. Вот этот кипятильник будет только твой. Всегда по зеленой.

-- Чтобы голодовка была действительна, -- удрученно сказал Слава, -- надо написать отказ от пайки.

-- Я в курсе, Слава. Написал.

-- Чего ты добьешься! Кинут на общак -- и все.

-- Посмотрим, Слава.

-- Тебе надо старшему оперативнику написать.

-- Если не ошибаюсь, Слава, ты говорил, что порядочному арестанту западло х.. сосать, куму писать, на продоле убираться, в жопу е...... и голодным остаться?

-- Именно голодным остаться.

-- Слава, -- разделяя слова, задал вопрос Артем, -- ты хочешь сказать, что голодовка -- западло?

-- Нет, не хочу, -- поняв, что выбрал зыбкую стезю, закончил разговор Славян.

В первый день голодовки двое ушли из хаты, зашел один. Как у всякого душевнобольного, каковым я себя отчасти уже чувствовал, обострилось чувство справедливости, не стало сил скрывать своего отношения "к общественной лжи и фальши". В пухлом самоуверенном Вите с первого взгляда угадывался ломовой и стукач, мыслью о чем я и поделился с дорожником.

-- Нельзя говорить бездоказательно, -- мягко возразил Леха.

-- Артем, -- подступился я к семейнику, -- по ходу, к нам стукача закинули.

-- Ты что! -- испугался Артем. -- Пока нет полной уверенности, о таком молчат. Никому больше не говори. Ошибешься -- греха не оберешься. Это -- тюрьма.

-- Артем, не пройдет трех дней, как всем все будет ясно. Веришь?

Артем глянул на меня, оценивая, в своем ли я уме:

-- За три дня никогда ничего не бывает ясно.

-- Увидишь.

-- Хорошо, только больше об этом ни с кем не говори.

Потянулись длинные минуты, из множества которых складывались сутки.

Вода и сигареты. Сигареты и вода.

-- Что ты так много куришь! -- восклицал Вова, и получал ответ:

-- Очень люблю курить.

Вова возражал:

-- Нам покойники в хате не нужны.

Походило на игру в дразнилки:

-- Тюрьма, Володя, -- не запретишь. Следак тоже интересовался, почему много курю, наверно в шнифты пасет.

Вова качал головой и замолкал. А когда узнал, что я по-прежнему в двадцать одно со всей готовностью -- обрадовался, и жизнь опять потекла азартным образом.

Через сутки в хату зашел крутой. Обвиняется в нескольких убийствах, бандитизме, рэкете (попрошайничестве, как он выразился). А в общем, дружелюбный парень, бывший спортсмен-боксер с высшим медицинским образованием, в глазах которого крупными буквами написано, что готов любыми средствами скостить себе срок. Пришел, говорит, с корпуса ФСБ, оттуда же, что и предыдущий новенький. Осведомился, кто на спецу смотрит за положением, где собирается общее. Обрадовался, что Вор на тюрьме -- якобы его знакомый, тут же отписал ему и сам отправил маляву по дороге вкупе с презентом -- блоком "Мальборо".

Не знаю, кто ставил режиссуру комедии, неспешно протекавшей в нашей камере, но хата не скучала. От очередных денег Вова отказался, что означало одно: общак. Оставалось радоваться жизни, пока есть возможность.

-- А это кто на верхней шконке?-- поинтересовался Валера.

-- Новенький. Вчера зашел. Витя Мыртынянский. Мошенник.

-- Витя Мартынянский? -- подпрыгнул Валера, -- мошенник? Да он, в натуре, серийный убийца. Наших завалил сколько. Его на общаке опустили. До воли не доживет.

Валера подошел к Вите, который заблаговременно улегся на шконке лицом к стене.

-- Витенька, -- ласково позвал Валера. -- Открой, красавица, личико, тебя с заду не узнать.

Витя повернулся, изображая сонного.

-- Здравствуй, Витя. Вот и свиделись нежданно, -- ворковал Валера. И вдруг заорал, раздирая на груди рубаху:

-- Попишу гада!!!

Если кто видел, как кошка играет с мышкой, прежде чем ее скушать, то сможет представить, что выглядело именно так. Мышка убегает, кошка ловко, одним коготком, возвращает ее на место. Мышка замирает в смертельном ужасе, кошка одним коготком придает ей ускорение. Так Валера невидимым коготком игрался с Витей, а когда показалось, что все, кончится сейчас весь Витя, вступил в роль Вова:

-- Ясность полная. Валера, оставь его. Витя, вставай на лыжи. Через пять минут я ложусь спать и ничего не слышу. Время пошло.

Витю как ветром сдуло к тормозам, обеими руками, и даже ногами, он заколошматил по двери и закричал:

-- Старшой! Скорей сюда!

-- Ты, сука, если пишешь, пиши, что слышишь, а не то, что думаешь. Твоя же писанина, падла ты сумеречная, мне в уголовное дело ложится! -- наставлял его Валера, пока скрипели замки открывающихся тормозов.

На следующий день в прогулочном дворике, закуривая, тихо говорю Артему:

-- По ходу, Валера -- тоже стукач.

-- Ты уж пока не говори никому, -- улыбнувшись, ответил Артем.

-- И Вова со Славой.

-- Да, я понял. Только поздно.

Вдруг Артем странно посмотрел на меня.

-- Нет, Артем, я -- нет, ты же знаешь: я экстрасенс и ясновидящий, -- улыбнулся я.

-- А откуда ты узнал про орехи? Только честно.

-- Случайность, Артем. Как проявление и дополнение необходимости.

-- Меня не сегодня-завтра повезут по сезону. Хочешь, спи на моей шконке.

Артема в самом деле увезли "по сезону". Честь семьи в "двадцать одно" остался отстаивать я один, однако процесс был важнее результата, помогая, вкупе с водой и сигаретами, отвлечься от голода. Каждый второй день голодовки -- кризисный, особенно с учетом того, что продукты под рукой, и едят на твоих глазах, но все терпимо. Голодающему положена встреча с прокурором. У меня ее не было. Валера, Слава, Володя не спуская глаз следили за мной. Валера, бедняга, почти без сна. Стоит затеять негромкий разговор, он тут как тут, уши греет.

Через пару дней вернулся Артем, возбужденный, радостный:

-- На Петровку возили, на очную ставку. Меня пострадавший не узнал! Как пальцем показал на другого, так у меня и отлегло. А я думал...

-- Артем! -- обрываю на полуслове. -- Дело есть.

Присели в моем углу под решкой.

-- Артем, ты понимаешь, что говоришь?

-- Что?

-- За пять минут, сам не замечая, ты такого наговорил, что, наверно, пару лет себе набросил.

-- Да я сюда после Петров как домой приехал! По-моему, я ничего такого не сказал.

-- Эх, Артем, помолчал бы лучше. Со стороны виднее.

-- Пожалуй, ты прав. Переволновался я.

-- Кулаки-то чего разбиты?

-- Драться пришлось.

-- С кем? С мусорами??

-- Нет. Посадили сначала с сумасшедшим, но, по-моему, он косит. Всю ночь по хате на мотоцикле ездил. С ним и повздорили. Потом к спортсмену перевели. Между прочим, он тебя знает, тебе от него привет. Артамонова из альплагеря "Эльбрус" помнишь?

-- Конечно.

-- Это он. Удивился, что ты в тюрьме.

-- А он почему на Петровке?

-- Тоже какие-то большие деньги, я особо не интересовался. Этапа на Украину ждет.

-- Вот, Артем, и знакомые пошли. В общем, хорош делиться впечатлениями. А то ты как первый день заехал. Чифирнем и в бой? Без тебя азарта нет.

-- Согласен. А ты что, чифиришь?

-- Нет, я вприглядку.

И полетели масти перелетными птицами.

Всемогущее время лечит. Сидя за письменным столом перед широким окном с видом на самый красивый на земле город, держа в руке "Паркер" с золотым пером и описывая тюремные дела, ловлю себя на том, что шире и светлее представляются камеры, в которых сидел, настойчиво чудится в них дневной свет и солнце. А между тем, неправда это. Страшна и неприемлема человеку йотенгеймская тюрьма. Серьезная, господа, школа.

Голодать оказалось не так трудно, как ожидал, соблазна съесть что-либо тайком не возникало. Один лишь раз не удержался и положил на язык одну крупинку соли. Увидев, как я зажмурился от удовольствия, Артем сокрушенно покачал головой и не сказал ничего. С удовольствием вдыхая запахи, помогал Артему резать колбасу, хлеб, чистить лук, что было вовсе не мучительно. Вова несколько дней что-то помечал в тетради, всякий раз глядя на часы. Наконец объявил мне:

В среднем за сутки, с учетом времени сна, ты выкуриваешь одну сигарету за 12 минут. Это невозможно. Надо завязывать.

-- Володя, -- отвечаю дружелюбно, -- кому надо? Ты забыл: страсть как люблю курить. Покурим?

Вова только рукой махнул:

-- Между прочим, на общаке с куревом вообще голяк.

-- А я могу и не курить.

-- Правда, что ли?

-- Правда. Только не хочу. Обстановка не та.

-- То есть?

-- Воняет очень.

-- Ты на что намекаешь?

-- Володя, разве тебе так показалось?

-- Ты сказал.

-- Как есть, так и сказал.

-- Не всегда нужно говорить как есть.

-- Кто-то знает, когда?

Такого рода разговоры -- пример тюремного скандала: основной смысл в подтексте, не за что ухватиться. А ошибешься -- беда. Но и в этом случае есть выход: демагогия и словоблудие. Недаром они выручают даже государственных руководителей. Если же не умеешь пользоваться такими инструментами -- не ошибайся. -- "Ты что, блядь, делаешь, собака!" -- орет один арестант на другого. Оскорбленный тут же возвышается в самоощущении и обращается к хате:

-- Вы слышали? Он меня блядью обозвал.

(А за это спрос.)

Но обидчик невозмутимо говорит:

-- За напраслину -- ответишь?

(И за это тоже спрос.)

-- Отвечу. Все до единого слышали, как ты меня обозвал.

-- Я тебя не обзывал.

-- А "блядь" говорил?

-- Говорил. Для связки слов. А обзывать не обзывал.

-- А за "собаку" ответишь?

-- За то, что назвал тебя по имени доброго и умного животного? За это спроса нет.

-- Таким тоном только оскорбляют!

-- Тебе показалось, братан.

"Павлов! На вызов!" Думал, к врачу. Пятый день голодовки, а на заявление никакой реакции. Оказалось, к врачу, но другому. Где-то на следственном корпусе оставили одного в пустой комнате с чистым деревянным крашеным полом. Сквозь решетку без ресничек льется свет спокойным солнечным потоком, и так хорошо в тишине, что вспоминается детство. Даже курить взялся как будто украдкой. И очень долго никуда не зовут. Наконец вызвали в соседнюю комнату на "пятиминутку" -- предварительную судебно-психиатрическую экспертизу. Среди вопросов, заданных мне психиатрами, особо рассматривались два: признаю ли себя виновным, и почему на тюремной карточке стоит не та статья, по которой мне предъявлено обвинение. На первый ответил отрицательно, на второй "не знаю". Косить не стал, хотя соблазн был. Видимо, и без того направят на Серпы. В свое время успешно удалось откосить от Советской Армии. Правда, далось нелегко. Два раза статья "годен к нестроевой в военное время" была опротестована призывной комиссией, но из больницы имени Кащенко, куда направляли на экспертизу, я возвращался с победой. Школьное увлечение психологией и психиатрией дало некоторые знания и такой вот результат. Разумеется, справки для спортивных соревнований о том, что здоров, я брал в врачебно-физкультурном диспансере, где медкомиссия не связана ни с поликлиникой, ни с военкоматом. Дела давние, но тут, конечно, раскопали. Несмотря на то, что в психоневрологическом диспансере по месту жительства числюсь как выздоровевший (это в свое время настала пора получать водительские права), -- никто из врачей не рискнет утверждать на пятиминутке, что я здоров, тем более что редкого арестанта можно назвать психически здоровым, если он провел в Матросске или Бутырке больше одних суток. Лучше послать на стационарную экспертизу в институт им. Сербского, чем брать на себя ответственность. Получилось иначе. Пришли Ионычев с Косулей и ознакомили меня с постановлением о назначении экспертизы ("пятиминут-ки") (то, что она уже состоялась, не смутило обоих), а заодно ознакомили с постановлением этой экспертизы: "Установить вменяемость не представляется возможным. Направить на стационарную экспертизу в институт имени Алексеева" (переименованная больница Кащенко). Редчайший случай, когда больница берет ответственность на себя.

Врача, председателя комиссии на пятиминутке, я помню. Хорошо помню.

Когда решался вопрос, служить ли мне в Советской Армии, она спросила меня (сколько лет назад это было...), хочу ли я в армию. Тогда, почувствовав в ней нечто нормальное и разумное, я сказал: "Вы знаете, нет. Я хочу учиться". -- "А Вам не помешает статья?" -- "Нет". Далее, здесь же, при мне, под смущенные улыбки членов комиссии, она объявила, что данные, полученные в результате стационарного обследования, не позволяют мне служить в Советской Армии в мирное время; только в военное. И вот мы встретились вновь. Она меня, наверно, не помнит. Тогда она была моложе. Одним словом, я почувствовал, что мой вопрос решен. Чем гнить в тюрьме, лучше стать невменяемым. В этом случае уголовное преследование прекращается, назначается принудительное лечение (а это, в случае экспертизы в Кащенко, -- там же, т.е. почти что на вольной больнице), и через полгода я выйду на свободу под надзор врача по месту жительства. Методику психиатрического освидетельствования в Кащенко я знаю хорошо. Практически не напрягаясь и не строя из себя сумасшедшего, выдам все, что нужно для диагноза. Можно МДП, можно вялотекущую. Вторая проще и ближе мне по духу, если руководствоваться шкалой Кречмера. Выздороветь тоже не составит труда.

"Все, идите, Павлов, -- закончила женщина наш разговор, -- нет, стойте. К прокурору обращались?" -- "Да". -- "И что?" -- "Ничего. Тишина". -- "Как долго будете голодать?" -- "Сколько смогу". -- "Хорошо, идите". -- "До свиданья". -- "До свиданья".

"Я обязательно выйду отсюда" -- говорил я себе, куря сигареты и вспоминая столь необычную встречу. Видимо, есть люди, которым не нужны доказательства, потому что у них есть глаза.

-- У врача был? -- поинтересовался Вова.

-- Да.

-- Что нового?

-- Ничего. Все старое.

-- Ты думаешь, тебе кто поверит, что ты умереть хочешь? Тебе не дадут умереть. Чего ты хочешь добиться голодовкой! Не надо пыль в глаза пускать.

-- Володя, давай по порядку. Первое: умереть не есть моя цель. Моя цель жить. Второе: если мне не дадут умереть, это будет кстати. Третье: голодовкой я хочу добиться соблюдения закона. Четвертое: в отличие от некоторых арестантов, мои слова не расходятся с делом; если в хате найдется хоть один, кто считает иначе, -- пусть обоснует.

Володя задумался. Наверно, нелегко ему согласиться, что правду можно говорить вслух.

Неожиданно ушел на волю пожизненный арестант -- кот Вася. Сошел с ума. Стал гадить где попало, рычать по-собачьи и бросаться на людей. Как будто в него вселился бес. Зрелище, поначалу смешное, стало жутковатым. С Васи сняли ошейник, и за пачуху сигарет вертухай отнес Васю на улицу. Иной ценой Васе никогда не удалось бы освободиться.

Шел седьмой день голодовки. Глубокой ночью, когда мы с Вовой и Артемом резались в карты, а Слава отключился, наглотавшись колес, Валера, замученный сторожевой бессонницей, воздел руки и в тоске воскликнул: "Ничего не понимаю! Голодает. На прогулку ходит. В карты играет. Смеется. Курит"...

-- А он вечный, -- оторвавшись от игры, позлодействовал Артем. -- Ложись спать, Валера, не гони.

Утром началась и долго продолжалась спокойная, полная намеков перебранка Вовы со Славой. -- "Шила вмешке не утаишь" -- говорил Вова. -- "Не надо думать, что ты самый умный" -- отвечал Слава. -- "С сегодняшнего дня, Слава, -- примирительно сказал Вова, -- я буду жить отдельно, и ты ко мне, пожалуйста, не обращайся. Забери свои продукты из моей коробки и -- расход". Слава молчал. Много прошло времени, прежде чем он спросил: "Вова, ты пошутил?" -- "Нет, Слава, я сказал". Прошло еще больше времени, и Слава снова подал голос, прозвучавший неожиданно жалко, напоминая тон Максима-петуха, когда тот плакал у тормозов и просил дать ему "покушать сала":

-- Вова, и я больше не смогу пользоваться твоими продуктами?!

Вова не ответил.

Тягучий тюремный день прошел под знаком размолвки между ними. В хате установилось затишье, изредка прерываемое Володиными отповедями. -- "Я тебе разрешал брать пепельницу? -- грозно спрашивал Вова вжавшего голову в плечи Диму-убийцу. -- Три дня тебе сроку, чтоб вернул мне такую же. Где взять? Где хочешь. Пиши малявы, договаривайся с баландером. Три дня тебе, и ни минуты больше. Почти все в хату занес я. Ты что-нибудь сделал для хаты?" Дима-убийца испуганно хлопал глазами и даже не пытался подтянуть до отвращения низко сползшие штаны. Найти такую же стеклянную банку, как он разбил, ему не под силу. -- "А ты, сукотина, что здесь делаешь, твое место у дальняка" -- закипел Вова и, не удержавшись, ударил Максима локтем в грудь. Петух полетел в угол. -- "Кто тебя, гадина, таким именем наградил. Моего сына Максимом зовут. Ты имя человеческое опозорил!"

Ближе к ночи у Славы начались неприятности. Отозвавшись резко на какое-то замечание Вовы, Слава неожиданно получил предъяву в вероломстве и стукачестве:

-- Слава, подлость твоя неизмерима. Больше года мы жили с тобой бок о бок, а ты все это время мне гадил. Если бы не ты, я бы уже осудился. Дело принимало серьезный оборот.

-- Докажи, -- резонно ответил Слава.

-- Нечего доказывать, Слава. Ясность -- полная. Мой адвокат, а ты знаешь его возможности, сказал конкретно: весь год показания на меня писал Крюков, т.е. ты. И с больницы меня вернули потому, что ты написал, что я на самом деле здоров. И Лехе не дал помочь.

Это уже обо мне. Начиналась гроза, потому что Вова, глядя в пространство слепым ненавидящим взглядом, тихо и с неподдельным сожалением сказал:

-- Если бы ты, Слава, знал, каких денег ты меня лишил. Каких денег...

-- Это всего лишь слова, -- философски отозвался Славян. -- Твоего адвоката здесь нет, и кто знает, что ты говоришь правду?

-- Леха, -- повернулся ко мне Вова, -- было такое, что твой адвокат что-нибудь говорил про кого-нибудь из камеры?

-- Было.

-- Можешь сказать, что?

-- Могу. Адвокат сказал, что в хате есть Славян, который связан с кумом.

Для Славы это оказалось ошеломляющей неожиданностью. Делавшие вид непричастных Артем, Дорожник и Валера сразу включились в действие.

-- Слава, это правда? -- несколько удивленно (каждый в тюрьме артист) спросил Артем.

Славян замялся:

-- Отчасти.., -- и спохватился, -- только это неправда.

-- Значит, я говорю неправду, и Леха говорит неправду? -- Володя рассчитал верно, что я в стороне не останусь.

-- Отчасти...

-- Слава, два раза отчасти это уже часть. Ты стучал на сокамерников и гадил не только мне. Только тебе Артем говорил про эпизод, по которому его возили на Петры. -- Вова неплохо подготовился.

-- Ты говорил с Артемом о его делюге? -- как о чем-то невозможном, спросил Славу Леха Террорист, после чего демонстративно дал всем на дороге расход и приглушил телевизор.

-- Интересоваться делюгой, -- лицедейски промолвил Валера, -- это, Слава, ты знаешь, что такое. Придется отписать Вору.

Слава достал горсть таблеток и закинул в рот.

-- Нет, Слава, -- продолжил Валера, -- ты этого не делай, ты трезвым вышел на базар и за пьяного не проканаешь.

Вова, не в силах сдержать наболевшее, разразился обличительной речью.

-- Целый год, Слава, я тебя кормил. У тебя за душой ни гроша, ни нитки. Целый год я ломал с тобой хлеб, как с порядочным арестантом. Я тебя отмазал, когда ты десять штук баксов проиграл в карты. Ты понимаешь, что для тебя это значило? Моя жена собирает тебе посылки, беспокоится, пишет, что Славе нужна теплая одежда на этап, а ты поступаешь как неблагодарный негодяй. Нам дают под защиту людей, пусть падших, но слабых, а ты как стервятник. За что ты отпидарасил Данилку? Он же был как одуванчик беззащитный: дунь и облетит. А Максим? Никто в хате ни сном ни духом не помыслил, а ты взял и отхуесосил его. Какая низость, Слава!

-- Надо было тебя тыкнуть, пока ты пьяный валялся, -- заявил Леха Дорожник, -- и к Максиму в угол, чтоб дальняк мыл и молчал как собака. Думаешь, я не знаю, что ты про меня написал? Я тебя, Слава, на воле найду.

-- Все, что вы говорите, нужно еще доказать, -- твердо заявил Славян. Последнее средство защиты -- демагогия -- длилась несколько часов, уже показалось, что сейчас всем все надоест, и конфликт кончится ничем, как это часто бывает в тюрьме, но долго молчавший Леха Террорист ближе к утру вдруг оборвал Славу:

-- Если ты, сука, не заткнешь свою пасть, я тебя заткну сам.

Слава поверил сразу:

-- Что же мне делать?

-- Вставай на лыжи, -- ответил Вова. -- Баул можешь не собирать, а то у кого-нибудь не хватит терпения. Твое барахло сдадим на проверке. Слава пошел к тормозам: "Старшой! Подойди к два два шесть!" Старшой подошел, но выпускать Славу не хотел, утверждая, что одного желания выйти недостаточно. -- "Что же мне делать?! -- воскликнул Слава. -- Брать мойку и вскрываться?" Такой аргумент на старшого подействовал, и тормоза заскрипели. Через час пришел какой-то начальник и, внимательно глядя всем в глаза, попытался выяснить, что произошло. -- "Ничего, -- спокойно ответил Вова. -- Человек захотел выйти. Почему? Не знаем".

"Чувствуешь, как легко стало в хате?" -- сказал Леха Дорожник. В самом деле, будто зловонное облако рассеялось. -- "Легче, -- ответил я. -- Кстати, почему ты Дорожник -- понятно. А почему Террорист?" -- "Славе спасибо. Сижу за пистолет. А он написал, что я взрывал в Москве троллейбусы -- помнишь, перед чеченской войной было, все газеты писали. Так бы уже на зону ушел, а тут почти год с троллейбусами мурыжили. Троллейбусы отпали, погоняло осталось".

Наутро полхаты заказали с вещами, осталось человек семь. Дима-убийца радовался как ребенок, что уходит на общак. Показалось, что наш гробик не меньше Дворца съездов.

В ночь на десятые сутки моей голодовки играла музыка. Справляли день рождения Вовы. Все пригубили бражки, я поднял кружку с водой. Красочные рассказы именинника о свободе (как водил машину, как пил коньяк в Париже, как строил дачу) привели народ в лихорадочное возбуждение, требующее выхода. Но посколькунад тормозами красовалась надпись "нет выхода", развернулось театрализованное представление под названием "Развод лохов или курс молодого бойца".

-- Денис, думаешь, на общаке не поймут, почему у тебя правое ухо разрезано? Надо второе порезать, чтоб не догадались, -- подначил парня Леха Террорист. Накануне Денис проявил отвагу, узнав, что проколотое под серьгу правое ухо говорит о принадлежности к геям, и располосовал ухо мойкой, да так, что еле остановили кровь.

-- Ты думаешь? -- озадачился Денис.

-- Конечно. Но и второе ухо тебя не спасет. Тебя спросят, какой ты масти, ты задумаешься, а тут врасплох про ухо, ты растеряешься, подумают, что ты за собой что-нибудь чувствуешь. Вот ты уже и растерялся.

-- Да нет, не растерялся.

-- В зеркало посмотрись. Растерялся. Значит, за собой что-то чувствуешь.

-- Нет, не чувствую. -- Денис насторожился, видимо, вспомнив стремительное развитие истории со Славой, уже не понимая, шутят с ним или нет.

-- А что расчувствовался? -- поддержал Леху Вова. -- Тебе тюрьмой интересоваться надо, а ты булки греешь.

-- Алексей, я интересуюсь!

-- Проверим. Решишь задачку?

-- Не знаю. Попробую.

-- Значит, согласен?

-- Да.

-- Ты убегаешь от медведя в лесу. Видишь две бочки. Одна с дерьмом, другая с медом. В какую прыгнешь?

-- Не знаю, -- чувствуя подвох, сказал Денис.

-- Задачку ты не решил. Тебе дачки заходят?

-- Да.

-- Следующую дачку отдашь мне.

-- Почему?

-- Сам сказал: решишь за дачку. Не решил. Дачку должен.

-- Алексей, -- погрустнел Денис, -- научи отвечать. Что надо ответить, чтобы было правильно?

-- "Дальше побегу". Вторую задачку решишь?

-- Нет, не решу, Алексей.

-- Ты не хочешь со мной говорить? Порядочному арестанту всегда есть что сказать.

-- Хорошо, попробую.

-- Почему на малолетке колбасу не едят?

-- А разве не едят?

-- Не едят. Почему?

-- Потому что нет, наверно... Не знаю.

-- Так. Вторую дачку ты мне тоже должен.

Казалось, Леха давно не шутит, но Денис не пал духом:

-- Алексей, как правильно отвечать? Научи, пожалуйста!

-- Значит, так. Запомни принцип малолетки. Если мать пришла на свиданку в красном -- не ходить. Колбаса -- на хуй похожа. Сыр -- пиздятиной воняет. Рыбы -- в озере ебутся. Понял?

-- Понял.

-- Повтори. Громко. Три раза. С выражением. Стихи в школе читал наизусть? Давай.

-- Колбаса на х.. похожа! -- заорал Денис, -- сыр п......... воняет! Рыбы в озере е.....!

-- Чего орешь?

-- Ты сам сказал.

-- Порядочный арестант на поводу не пойдет! -- рассвирепел Леха Террорист. -- Что на это скажешь?

-- Что же мне сказать? -- обратился вдруг ко мне Денис, -- Леша, помоги. Что сказать?!

У меня самого закралось беспокойство. Дорожник -- классный парень, но, как говорит Вова, одни преступники собрались. Нарочито значительно и меланхолично я вышел на середину, повернулся лицом к решке, хмуро указал на Леху, Вову, Артема и Валеру:

-- Им, что ли? Чего им говорить! -- предъяви им.

Получилось в десятку. Леха Террорист переломился пополам от хохота. Смеялись все, долго и до слез. Дорожник, справившись с приступом смеха, с упоением повторил: "Предъяви..." -- и снова зашелся.

Поставили кассету "Abba". Грянула музыка, лирическое облако окутало хату. Зажмурившись, явно представляя, что он в ночном клубе, в жизнеутверждающем ритме танцевал Вова. Мотая головой в нахлынувшем потоке фантазии, танцевал Леха Террорист. Танцевали Артем, Валера, Денис, кто-то еще, и даже Максим у тормозов отрывался, как на дискотеке, забыв, что он петух.