...Суд состоялся только через десять месяцев. Дело было сложное, запутанное, с большим количеством подсудимых, следствие виляло и разматывалось, как укатившийся не пойми куда клубок ниток. Поэтому никто не удивился, когда дело отправили на доследование.
Подсудимые – а всего их было восемнадцать - потихоньку привыкали к новым условиям жизни, обрастали знаниями о тюремной жизни, адаптировались. За десять месяцев следствия и месяц суда из пятнадцати женатых холостыми стали двенадцать. Трое счастливчиков, которых не бросили жёны, отчаянно цеплялись за любую возможность снизить свою роль в рассматриваемом деле, все остальные практически опустили руки.

Все, кроме Александра. Александра, Саньки, Сашки, Шурика, Сан Саныча, или просто Алекса – как звала его братва. Его жена продержалась дольше всех – десять месяцев – носила передачи, встречалась с адвокатом, поддерживала мать, писала ободряющие письма.
Когда же после первого суда стало ясно, что Алексу судя по всему светит пожизненное, прекрасная Елена всплакнула, поистерила неделю-другую, и не сказав последнего «прости», тихонечко подала на развод.
Если Алекс и переживал, то этого не увидел никто. Железобетонный генератор идей, а по выводам следствия ещё и организатор банды, вёл себя как и раньше: с сонным спокойствием и напускным безразличием. Умеренно сотрудничал со следствием, давал показания, почти не глядя подписывал протоколы допросов. По утрам делал зарядку, днем размышлял о чем-то, по вечерам веселил сокамерников шутками-прибаутками. И так изо дня в день.
Всё изменилось, когда вместо старого адвоката, нанятого бывшей уже женой, к нему пришла женщина-юрист, назначенная судом. Звали её Татьяна Александровна, и была она невысокая спортивная дама лет 30-ти, с короткой мальчишеской стрижкой и пронзительными синими глазами. Их первая встреча настолько врезалась в память Алексу, что о ней стоит упомянуть отдельно…

- Давайте знакомиться, - сказала симпатичная адвокатша и протянула Алексу руку.
Этот простой жест, естественный для мужчины, почему-то ошеломил Алекса и он на секунду замешкался, прежде чем подать руку в ответ. Её пожатие было не по-женски сильным и уверенным. Он с внезапным стыдом подумал, что уже два дня не брился.
- Меня назначили для Вашей защиты, и я собираюсь Вас защищать, - она выделила интонацией последнее слово. – С материалами дела я почти ознакомилась, но у меня остались кое-какие вопросы лично к Вам.
Сев на стул напротив Алекса, Татьяна Александровна наклонилась над своим необъятным журналом-еженедельником и перешла к делу. На ней был шерстяной брючный костюм серого цвета со строгим пиджаком, но когда она наклонялась, в вырезе розовой блузки, надетой под пиджак, угадывалась уютная ложбинка груди.
Он смотрел на неё и чувствовал, как в душе разливается спокойствие. Как будто в сердце мерно и умиротворяющее затикали домашние ходики. И это была не просто близость симпатичной женщины, которая как-то раззадоривала и одновременно размягчала после долгих месяцев переживаний и отсутствия женского общества. От неё исходила какая-то неуловимая волна спокойной уверенности и симпатии. «Как будто сердце дома», - подумал Алекс и попытался сосредоточиться на том, что говорила Татьяна.
Прощаясь, она снова протянула ему ладонь для рукопожатия и спросила не принести ли чего на следующую встречу – сигарет, например, или шоколадку. Он с удивлением подумал, что она первая женщина, которой он пожимает руку, вот так просто, почти по-приятельски, и вдруг ему захотелось удержать эту руку в своей как можно дольше. На какое-то мгновение он даже забыл, где находится…

С этого дня жизнь Алекса неуловимо изменилась.
Во-первых, он всегда теперь был гладко выбрит. Во-вторых, круговорот мрачных мыслей в его голове как-то поутих, уступив место робким размышлениям о том, что может у него ещё есть хоть какой-то шанс на нормальное человеческое будущее. Ну и в третьих, симпатичная адвокатша с мужским рукопожатием как-то медленно, но верно заняла в его мыслях центровое место.
Не сразу, совсем не сразу он понял, в чем дело. А когда понял, испугался. Пожалуй, даже сильнее, чем когда его скрутили в офисе омоновцы и стало ясно, что преступная пирамида накрылась, а вместе с ней и свобода, и наполеоновские планы.
ОН ВЛЮБИЛСЯ. Эта простая мысль не укладывалась в голове. Ей было там реально тесно. Влюбился! Да, обычное явление, миллионы людей ежедневно влюбляются в этом подлунном мире. Но только не в тюрьме, не на пороге пожизненного заключения и не в адвоката, которого государство, намеревающееся засадить тебя на полную катушку, прислало тебя же и защищать…

Не смотря на всю шокирующую безнадежность сделанного им открытия, Алекс заметно повеселел. Он всё больше шутил, вслух подбадривал сокамерников шутками-прибаутками, а про себя придумывал разные комплименты для Татьяны, некоторые из которых он даже несмело озвучивал на их встречах, почти ежедневных. Встречи становились всё теплее, а приветственно-прощальные рукопожатия всё дольше. И вот, спустя три месяца после первого знакомства, Алекс – ещё не веря в такую невероятную возможность – вдруг понял, что его чувства взаимны. А произошло это так.

Стояла глубокая осень. Единственной возможностью подышать воздухом были ежедневые получасовые прогулки по тесному дворику СИЗО. После встречи с Татьяной Алекс стал выходить во дворик ежедневно. На прогулках он отжимался, прыгал, приседал - хотелось вернуть былую физическую форму. И видимо вспотев на одной из таких вылазок, подхватил простуду, да такую, что уже через три дня загремел в тюремный лазарет с воспалением лёгких. Встречи с адвокатом временно приостановились. Когда наконец-то его вернули в обычную камеру, ОНА пришла на следующий же день.
Этот день и стал началом их любви. Теперь уже взаимной.

Она была взволнована, а её приветственное рукопожатее показалось ему дольше и сильнее обычного. Прежде чем приступить к работе с делом, она расспросила его о самочувствии, задав целую кучу неотносящихся к делу вопросов. На его робкое "Я думал, Вы придете в санчасть..." она ответила, что несколько раз пыталась придти, но администрация отказывала ей под надуманными предлогами. Тюремный лазарет не то место, куда любят пускать посторонних...
Слова были обычными, нейтральными, но она смотрела на него с такой нежной радостью, что у него вдруг ёкнуло сердце. "Она тоже любит меня, любит!" - пронеслась в голове неслыханно наглая, обжигающая мысль.
Через окно-зеркало на них смотрело несколько пар чужих равнодушных глаз. Разговоры не должны были прослушивать, но стопроцентной гарантии не было.
Был только один способ проверить, не обманулся ли он в своих чувствах.
-Татьяна Александровна, у Вас есть чистый лист бумаги? Я тут пока болел, составил обращение одно...мне бы записать, пока не забыл...
Она развернула к нему свой огромный журнал для записей, дала ручку и сказала:
"Пишите прямо здесь, Саша". И это "Саша", впервые произнесенное ею, ещё раз заставило сердце вздрогнуть.
Он взял ручку и написал первую строчку
"Я вдруг проснулся средь тюремного кошмара..."

Она пришла домой только вечером. Поцеловала мужа дежурным поцелуем, поставила чайник и достала свои бумаги. Рукам не терпелось открыть ежедневник, поскорее прочитать, что же написал ей Саша, который вот уже несколько месяцев занимал её мысли гораздо сильнее, чем может подзащитный занимать мысли своего адвоката.
Однако она медлила. Заставляла себя терпеть. Вышла на балкон, медленно раскурила сигарету, полюбовалась на вечерний город.
- Танюша, чайник кипит! - крикнул из комнаты муж.
- Да, да, иду, - ответила она машинально и вернулась на кухню.
Насыпала в чашку кофе, залила кипятком, вдохнула горячий аромат.
И только после этого открыла страницу, исписанную ЕГО подчерком.
Это было стихотворение.
Она ещё раз глубоко вздохнула и начала читать.

Я вдруг проснулся средь тюремного кошмара...

Луна светила сквозь решётку мне
Юлой вращались мысли – эту кару
Бог неспроста послал на долю мне.
Летал по жизни гоночной машинкой…
Юдоль земную представлял пушинкой…

Теперь всё по-другому: дни и ночи
Едва ползут, засовами скрипя,
Бредут по кругу, душу мне мороча,
Я как во сне – не чувствую себя.

Такое чувство, будто среди ночи
Алеет моё сердце как костёр
Наверно, в жизнь оно прорваться хочет,
Ярлык с меня сорвать позорный «вор»!...

"Хорошее стихотворение", - подумала Татьяна. "Но почему он написал его мне? Что он хотел им сказать? Что жалеет о том, что попал в тюрьму? Что раскаивается, страдает? Но ведь это и так понятно... Я что-то пропустила".
Она перечитала стихотворение ещё раз, потом ещё. И вдруг её пронзило как током! Заглавные буквы, с которых начинались строчки, прочитанные сверху вниз ясно складывались в слова, придавая стихотворению совсем другой смысл. Да, оно было о тоске лишенного свободы человека, о позднем раскаянии и сожалении об упущенном... Но ещё оно было о его чувствах к ней! "Я люблю тебя Таня!" - оглушительно кричали ей заглавные буквы и она теперь видела это совершенно отчётливо.

Как описать то, что было дальше? Как рассказать о немыслимом сумасшествии двух взрослых людей, вдруг оказавшихся втянутыми в воронку настоящего чувства? Как выразить обычными словами их эмоции, поток которых не могли остановить ни решётки, ни противоречивый статус «защитник-подследственный», ни явная безнадёжность их положения?
Она видела в нём красивого, дерзкого, умного мужчину – сильного, но запутавшегося и дрогнувшего под прессом навалившихся на него обстоятельств.
Он видел в ней трогательную тонко чувствующую женщину, одевшуюся в адвокатские доспехи, чтобы спрятать свою слабость и уязвимость под униформой силы и уверенности.
Она читала в его глазах невероятную нежность, желание обнять её и спрятать от всех, и её сердце застывало в отчаянии, потому что она пыталась найти хоть какую-то лазейку в материалах дела, чтобы смягчить его будущее, и не находила – ему светило пожизненное заключение.
Он научился разглядывать в умело подкрашенных глазах следы ночных слез и бессонницы, и ещё научился читать по губам те слова, которые она ему беззвучно шептала при встрече «доброе утро, милый», «я скучала по тебе, очень», «саша, сашенька»…
Отношения осложнялись тем, что они встречались только в адвокатской комнате, которая просматривалась, и, скорее всего, ещё и прослушивалась. Как-то проявлять свои чувства было категорически нельзя. И эти внешне тщательно подавляемые чувства бушевали и сжигали их изнутри, заполняя душу болью и каким-то горьким счастьем.
Они писали друг другу письма, тихонько шептались, склоняясь над материалами дела, и их лёгкие, практически незаметные для постороннего взгляда прикосновения доводили обоих почти до исступления. Каждый раз она приносила ему какие-то мелкие подарочки, то, что можно было взять с собой не вызывая нареканий: маленькие шоколадки, конфеты, пакетики с чаем, яблоки, сигареты…
Он писал ей стихи, много стихов, почти к каждой встрече. Страстные, исступленные, горячие, искренние. Никогда раньше не подозревал он, что у него есть поэтический дар…
Через полтора месяца этих сладостно-мучительных отношений им выпала счастливая карта. Коротенькое свидание без свидетелей. Двадцать две минуты наедине, без подслушивающих и подглядывающих…

- Меня на завтра следователь вызывает, – сказал Саша ей накануне, - в прокуратуру повезут…
- Я знаю, я тоже там буду, - ответила Татьяна, - попрошу, чтобы мне дали возможность переговорить с тобой наедине. Там есть специальные комнаты… Без аппаратуры.
И она посмотрела на него особенным взглядом.
Он сразу понял, что взгляд особенный, буквально почувствовал всеми клеточками своего тела, которые как будто разорвались на тысячи маленьких невидимых фейерверков после слова «наедине».
Следователь вызывал для закрытия дела. Следственные мероприятия были закончены, пора было передавать материалы в суд. Ещё один суд, ещё одна нервотрёпка, ещё одно выворачивание наизнанку. И, скорее всего, приговор, на этот раз окончательный. И он уже не увидит Её так близко. Может быть, вообще никогда уже не увидит...
Но до этого у них будет свидание. НАЕДИНЕ. Боже, как она это сказала! Ни одна кровинка в лице не дрогнула! Какая женщина! И это «наедине» будет завтра!
Это была его первая и последняя ночь в СИЗО, во время которой он так и не смог уснуть. Даже в самые худшие и отвратительные дни, когда хотелось наложить на себя руки от роковой безысходности и отвращения к этим стенам, сон всегда являлся к нему утешительным спасением и средством забвения, помогавшим на утро взглянуть на ситуацию чуть-чуть по другому… Но в эту ночь, ночь «накануне», он так и не смог заснуть. Лежал с закрытыми глазами и представлял, как пройдет это их первое и, вполне вероятно, единственное «наедине»…

И вот наступило утро этого особенного дня. С самого начала день пошёл не так.
Сначала почти на час опоздал конвой. Ещё полчаса было потеряно на оформление передачи подследственных под юрисдикцию прокуратуры. Следующая досадная задержка произошла у здания прокуратуры, где собралось с десяток журналистов, жаждущих поснимать обвиняемых по громкому делу и получить парочку свежих пикантных комментариев. Начальник конвоя минут пятнадцать переговаривался с кем-то по рации, после чего дал водителю команду ехать к другому входу в здание. Всё это время внутри у Алекса клокотал вулкан эмоций, выдаваемых только каплями пота на лбу и едва слышным поскрипыванием зубов.
...Следователь продержал его почти два часа. За это время были просмотрены документы только по двум эпизодам из шести... Эти два часа показались Алексу вечностью. Было странное ощущение, что время разбухло как напитавшаяся пылью вата и тянется чудовищно, нечеловечески, нереально медленно. В конце концов, следователь сдался и сказал: «На сегодня всё. У Вас ещё будет встреча с Вашим адвокатом. Мы задержались, поэтому более детально вы с ней сможете обсудить материалы следствия в СИЗО». Алексу показалось, что у него с минуты на минуту закипит кровь, настолько невыносимым стало это затянувшееся ожидание.
Конвойный отвёл его в небольшую пустую комнатку с зарешеченным окном, с одиноким столом посередине и несколькими стульями вокруг. Александр стоял посреди комнаты и ждал, переминаясь с ноги на ногу.
Ровно через минуту в коридоре послышался приближающийся перестук каблучков. Его сердце мгновенно перестроилось на этот стремительный неровный ритм.
«Снимите с него наручники», - повелительно сказал такой знакомый, любимый голос. На пороге стояла Татьяна.
Конвойный снял с Алекса наручники и вышел. Татьяна закрыла дверь на ключ и шагнула к нему навстречу.
С этой секунды медленное тягучее время вдруг встрепенулось и понеслось как безумное, взрывая мозг, ускоряя сердцебиение до несовместимого с жизнью ритма, ломая стрелки в часах…

Воспоминания о том, что произошло дальше, отложились у Алекса в памяти хаотично и сумбурно, как обрывки какого-то старого фильма. Вот они целуются как безумные, лихорадочно обнимая друг друга… Вот он гладит её обнаженную грудь, сходя с ума от долгожданного ощущения тёплой упругости у него в ладонях… Вот её руки гладят его тело – сильно, быстро, жадно… «Она в любви такая же как в своём рукопожатии» - проносится где-то далеко смутная мысль и всё снова погружается в туман чувственных прикосновений… Вот он жадно целует её, везде, где успевает увидеть полоску загорелой кожи…
Сколько это продолжалось они не смогли бы сказать. Минуту? Час? День? Вечность? Они не сказали друг другу ни слова, не проронили почти ни звука, любили друг друга молча, не тратя время на ненужные слова, которых уже достаточно было сказано и написано друг другу… Две измученные запретной любовью души встретились и впились друг в друга, танцуя какой-то неподвластный логике танец страсти…
А между тем в дверь стучали. И уже достаточно долго.
- Татьяна Александровна, Татьяна Александровна, у вас там всё в порядке? Откройте, уже всех на отправку собрали, больше нет времени…
Они насилу вернулись в реальность. Cамым трудным было оторваться друг от друга. Но выбора не было. Кое как за несколько секунд приведя в порядок платье, Татьяна повернула ключ в замке, открыла дверь и, отвернувшись от конвойного, сказала в его сторону чужим безжизненным голосом: «Выводите».
На большее у неё не хватило сил. Она так и стояла спиной к двери, когда он проходил мимо, на мгновение ещё раз погрузившись в дурманящую волну её запаха. Она даже не посмотрела в его сторону. Просто из чувства самосохранения, которое под страхом смерти требовало держать себя в руках.
Выходя, он бросил взгляд на настенные часы. Они провели вместе 22 минуты. Всего двадцать две! Просто ничто, мгновение, миг…
И именно этот миг привёл их к катастрофе, разразившейся через два дня. Как знать, не будь этого безумного свидания, этого невероятного по силе взрыва чувственности, возможно, их любовь не привела бы к таким жестоким последствиям…
Следующая встреча состоялась через два дня, в СИЗО. Она пришла с материалами по двум главным эпизодам, которые составляли основу обвинения. До суда оставался месяц, надо было готовиться, однако обсуждать протоколы не было ни сил, ни желания.
Они сидели друг напротив друга, склонясь над папкой с документами, и молчали. Он тихонько поглаживал её ладонь, прикрыв её страницей какого-то протокола, она смотрела ему в глаза…
Несколько вечностей спустя она отняла руку, чтобы уже через секунду вернуть её обратно и вложить в его пальцы записку. «Я написала тебе стихи, впервые в жизни», - сказала она беззвучно, одними губами.
Он понял и в его сердце запульсировала безграничная нежность, которой не хватало места внутри – она изливалась из глаз, заставляла дрожать руки, растягивала губы в ласкающей мягкой улыбке…
«Она написала…мне…» - душа ликовала и пела что-то неуловимое, непонятное, невообразимое. Никогда ещё ни одна женщина не писала ему стихи, ни одна из его многочисленных любвей, подружек и жён.
Когда его уводили из адвокатского кабинета, он был счастлив. По настоящему. Но судьбе было угодно низринуть его в грязную зловонную яму отчаяния именно в эту минуту счастья, именно тогда, когда тюремные стены вокруг него раздвинулись, и его Душа наконец-то осознала невероятную красоту мироздания…

Милицейская смена, дежурившая в тот день в СИЗО, отличалась особой дотошностью. И надо же было такому случиться, что сержант из этой смены вдруг заметил в руке у Алекса тонко свёрнутую бумажку. А поскольку тот витал в облаках и не был готов к неожиданной агрессии, то даже не успел понять, что произошло. А произошла катастрофа: бумажка оказалась в руках у ловкого сержанта.
За долю мгновения Алекс осознал возможные последствия и с криком «ах ты, сука!» бросился на парня в форме.
Его скрутили, не смотря на его бешеное сопротивление, затолкали в карцер и, прежде чем захлопнуть дверь, надавали приличных пинков. Что он чувствовал в тот день, вечер и ночь, нам лучше не знать.

На следующий день Татьяну вызвал к себе председатель коллегии адвокатов, в которой она работала и начал расспрашивать, как продвигаются дела по выстраиванию линии защиты обвиняемого по громкому делу.
- Вы же понимаете, Татьяна Александровна, дело получило широкий общественный резонанс, уже под три десятка журналистов получили аккредитацию на освещение судебных заседаний… Из любой ерунды они готовы будут раздуть сенсацию, а уж при малейшей оплошности нас просто размажут. Репутация всей нашей коллегии поставлена на карту этим делом, так сказать…
Татьяна внимательно смотрела на лысоватого юриста с седыми висками, который мерно ходил по кабинету туда-сюда, и не могла понять, к чему он клонит.
- У нас всё более-менее нормально, ситуация, конечно, у Александра заведомо проигрышная, но думаю, нам с ним удалось найти несколько новых смягчающих обстоятельств, которые я собираюсь огласить на слушании…
- Что ж, неплохо, - продолжил председатель. – Смягчающие обстоятельства это очень даже неплохо…Только смотря какие… Как Вы, например, считаете, романтическая любовь за решёткой – это смягчающее обстоятельство? А? Мне кажется на каких-нибудь сентиментальных присяжных подобная история вполне могла бы подействовать…
- Вы это сейчас о чём? – у Татьяны перехватило дыхание.
- Ну вот хоть об этом… - председатель театрально откашлялся и произнёс с демонстративными сценическими подвываниями:
«Я грешная сегодня, я шальная,
Забывшая про стыд и предрассудки,
И жаждущая страстно той минутки,
Когда забудусь, твоё тело обнимая…»

- Каково, а?! – продолжил он уже своим обычным голосом. – Просто Петрарка и Лаура, только за тюремными решётками.
У Татьяны кровь отлила от лица. Комната вокруг куда-то поплыла, в горле пересохло, а кто-то нехороший и злой вонзил прямо в сердце раскалённую иглу. Откуда-то из внешнего мира раздавались бессмысленные слова, никак не желающие складываться в осмысленные фразы:
- Надеюсь, Вы понимаете, Татьяна Александровна, что Ваше поведение недостойно звания юриста… У Вас только один вариант выйти без потерь из этой истории – положить удостоверение адвоката мне на стол, прямо сегодня… Если же у Вас нет такого желания, я завтра же соберу коллегию адвокатов и мы всем коллективом, все вместе обсудим сильные и слабые стороны Вашего литературного таланта… Вы меня должны благодарить, за то, что я не стал раздувать скандал из всей этой дурно пахнущей истории… У начальника СИЗО прямо руки чесались обнародовать Ваше творение…

Голос говорил что-то ещё, но она уже не слушала. Встала со стула, стараясь двигаться как можно аккуратнее, достала из сумочки адвокатское удостоверение, положила его на краешек стола и медленно вышла из кабинета…

Дальнейшие события гораздо менее интересны, чем наша история. Татьяна покинула коллегию адвокатов, и знакомые надолго потеряли её из виду. Александр от нового защитника отказался и на суде защищал себя сам – иногда не совсем грамотно, иногда слишком эмоционально. Он получил пожизненный срок.
Про любовную историю адвоката и подзащитного в СИЗО какое-то время ходили разные слухи и истории, одна невероятнее другой, но через пару месяцев они приелись и подзабылись, вытесненные другими тюремными происшествиями и новостями…

…Прошло несколько месяцев. Александр привыкал к жизни в зоне, обживался, обустраивался. Однажды он взял в тюремной библиотеке Библию и всё чаще заглядывал в неё, читая небольшими отрывками. Это чтение помогало ему не свихнуться, в какой-то степени примиряло со страшной правдой, с жизнью без будущего. Ему никто не писал, никто не присылал посылки. Родители давно умерли, жена сбежала ещё после первого суда, друзей никогда и не было настоящих… Ждать весточки было неоткуда.
Но однажды ему принесли письмо.
В письме лежал сложенный пополам листок в клеточку, как будто вырванный из школьной тетрадки. А на нём мелким бисерным почерком было написано стихотворение.

…Я грешная сегодня, я шальная,
Забывшая про стыд и предрассудки,
И жаждущая страстно той минутки,
Когда забудусь, твоё тело обнимая

Не те себя навязывали мне
Я не хочу их, мне чужих не надо!
Глаза закрою и тебя представлю рядом…
Любимый, мне плевать, что ты в тюрьме!

Не только с телом – я с душой твоей сольюсь!
От этого совсем срывает крышу…
Не говори мне «тише» - пусть услышат!
Как я люблю тебя! Как жарко отдаюсь!

Решеткам и ментам не запретить
Тебя хотеть, тебя желать, тебя любить…

Александр посмотрел на конверт, в котором пришло письмо. Конверт был с обратным адресом.
Но это уже совсем другая история…