Такого тумана над Донецкой степью вожак лебединого клина не помнил. Туман стоял плотный, как снег. Не было ни земли, ни неба. Последние отблески закатного неба гасли, и не было ни земли, ни звезд, ни каких-либо звуков, кроме тревожных, трубных кликов стаи. Только эти трубные клики и свист крыльев наполняли белую, непроглядную бездну тумана.

Клин рассыпался...

И тогда далеко внизу смутно обозначилось пятно света - крошечное, как светлое лесное озеро, отразившее последний отблеск небес.

Лебеди, окончательно сломав строй, разворачивались на спасительное озеро...

Озеро разрасталось, сияло среди слепящей мглы тумана. Из бесформенного, сияющего в тумане пятна оно приобретало очертания прямоугольника, как ожерельем охваченное цепочкой сияющих огней...

Усталая, измученная стая лебедей ликующе трубила спасение.

Лебеди заходили на посадку, рассыпавшись поодиночке...

Барак в зоне строгого режима просыпался и слушал серебряный трубный глас с ночных небес...

И вот уже первый обитатель барака, как был в исподнем, бросился наружу мимо часового со словами:

- В сортир...

Такого тумана человек не видел никогда в жизни. Это был просто белый снег. Нельзя было пройти через него. Как будто человек был закопан в снегу. Человек ощутил холодное прикосновение тумана к лицу и груди.

Над его головой кричали лебеди...

Но были только их голоса, птиц еще не было видно...

Из барака один за другим выскальзывали заключенные, все в белых исподних рубахах и белых кальсонах...

И все, проходя мимо часового, бросали одну и ту же фразу:

- В сортир...

- До ветра...

- В гальюн...

- В туалет...

Но никто из них и не думал идти в сортир, все смотрели в закрытое туманом небо, откуда падали тревожные серебряные звуки...

На вышках врубили прожектора, туман от этого не стал прозрачней, только налился молочной белизной... в Донецкой степи, в тумане был высвечен квадратный километр... жилой зоны лагеря строгого режима...

Лебеди с криками всполошенно кружили над горящим квадратом, пытаясь увидеть холодный блеск воды...

Туман поднимался, дымилась зона... и от дерева к дереву, мокрому, впитавшему в себя ледяную влагу тумана, от дерева к дереву, налитому весенними хмельными соками, перебегали, скользили люди в белом - в белых кальсонах, в белых рубахах... босые... перебегали призраки заключенных... две тысячи человек из четырех бараков с надеждой смотрели в слепое от тумана небо... О чем мечтали они? Поймать лебедя? Увидеть эту красоту у себя в бараке? Обладать ею? Прятать ее от ментов... под кроватью... эту прекрасную, свободную птицу?

Птицы с криком опускались и опускались... они, видно, гибли в этом тумане и, уже понимая, что это не озеро, искали любую возможность опуститься на землю... передохнуть за этот тяжкий перелет. Люди не отрывались от мокрых стволов, только переходили от дерева к дереву, облепляли его... и казалось в этом тумане, что кто-то выбелил их густо, внахлест, известью...

И деревья стоят в этом живом жабо извести...

Потом дерево вдруг обнажало черный мокрый ствол - это зеки перебегали к другому дереву, над которым метнулась огромная, искаженная туманом и прожекторами с вышек тень птицы.

...Птицы пошли на посадку... проносились в тумане распахнутые крылья... тени в тумане, как на несбыточном экране... в каком-то несбыточном сне, становились все явственней и реальней...

И вот уже первая птица, просияв белоснежной грудью, прошла на бреющем полете над самой землей...

С вышек открыли огонь.

Выстрелы разорвали тишину тогда, когда птицы уже не кричали, - они шли на посадку вслед за своим вожаком, выбросив вперед розовые перепончатые лапы.

Когда заглохли в тумане, умерли последние отзвуки выстрелов, в ватной тягучей тишине все две тысячи привидений услышали зов вожака, гортанный, отчаянно-резкий.

Стая одновременно грянула сотнею крыл и, тяжело набирая высоту и скорость, стала уходить ввысь за своим вожаком.

Люди отрывались от стволов и, уже не таясь, выходили на площадь, в ярко освещенный прожекторами круг... Запрокинув лица, глядели в небо, туман струился по лицам ледяными струйками.

С вышек снова полоснули в воздух короткие предупредительные очереди.

И тогда в тишине все - и зеки, и часовые на вышках, и контролеры - услышали, как возник в поднебесье и нарастал, приближаясь, еле уловимый свист падающего тела. Свист оборвался глухим ударом, почти поглощенным туманом, где-то совсем рядом, за колючей проволокой, за оградой, на свободе, в степи.

За спиной бегущего по степи человека призрачным хрустальным дворцом переливался и мерцал в тумане мираж - зона строгого режима.

Человек бежал по бесконечному полю озимых, почти сливаясь с туманом своими уже изрядно перепачканными кальсонами и разодранной на груди исподней сорочкой. Он бежал ровным, уверенным аллюром, как может бежать хорошо тренированный стайер. Был он молод и крепок, чувствовалось, что, не снижая темпа, он будет бежать так же ровно всю ночь, до рассвета.

И когда рассвело, он перешел на шаг... Он шел по песчаному косогору, все еще плотно окутанный туманом...

Неожиданно под босыми ногами он ощутил тепло асфальта. Он вышел на какое-то широкое шоссейное полотно: по два ряда в ту и другую сторону. Сначала из тумана выплыла на обочине стела с надписью: "Крымская область", потом он увидел что-то взметнувшееся в небо, то ли светящееся в первых лучах восхода, то ли выкрашенное в алый цвет... С каждым шагом силуэт прорисовывался, туман сносило прочь с косогора неуловимым утренним ветерком... Наконец он явственно увидел - перед ним был многометровый обелиск-символ "Серп и Молот", сваренный из листов кровельного железа. Слева и справа обелиск обрамляли трехметровые металлические буквы, слагавшиеся в слова.

Он остановился и прочел по складам, с сильным акцентом, похожим на прибалтийский: "Слава тру-ду..."

Поодаль в тумане маячила еще какая-то тень. Он подошел к ней - это был знак, который устанавливают на границах областей: такая-то область...

Побег обнаружили через несколько часов. Завертелась стремительная карусель докладов, рапортов и разносов". Наряды милиции занимали ключевые посты на вокзалах, на развилках дорог, в аэропортах".

Останавливали и проверяли на трассах багажники всех выходящих из этого района машин...

Туман, соприкасаясь с металлом монумента, превращался в крошечные капли воды, они стекали беспорядочными струйками, образуя крупные, литые капли, которые стремительно срывались вниз, захватывая на своем пути иные капли, образуя потоки... Вода собиралась лужицами на бетонированном постаменте. Какой-то остряк бетонщик оставил намеренно или случайно в монолите постамента отпечаток своей руки. Вода заполнила это углубление ровной зеркальной гладью. Беглец выпил эту воду с ладони, будто протянутой ему неизвестным другом. Над головой скрипнул металл. Беглец поднял голову. В том месте, где молот перекрещивался с серпом, на тыльной стороне монумента один лист металла проржавел на стыке и отошел чуть в сторону, образуя зазор. Беглец вспрыгнул на постамент - щель пришлась ему на уровне глаз. Он ухватился за край металлического листа и слегка потянул. Железо легко отошло в сторону, образовав люк. Беглец подтянулся и скользнул в отверстие: кто-то уже был здесь до него. Охапка старого слежавшегося сена и какая-то ветошь вполне напоминали ложе, гнездо. Сверху лился тусклый свет. Беглец поднял голову - там, где сходились швеллера каркаса, в самом окончании, железо истлело под дождями и ветрами Крыма и просвечивало россыпью дыр... Прямо против лица, если сесть на подстилку, зияло отверстие величиной с пятак, так что через него хорошо просматривалась дорога на крутом подъеме в оба конца. Это отверстие не было проедено ржавчиной, его кто-то высверлил... Беглец пошарил в соломенной трухе под ветошью. Вытащил рогатку... Хорошую, мощную ухватистую рогатку из черной резины от автомобильных камер. Он сунул ее на место, лег на подстилку, свернувшись калачиком, затих и, казалось, мгновенно заснул.

Так он жил в своем убежище с неделю, а может, больше. Днем почти все время спал, по ночам поджидал на крутом подъеме грузовые машины, которые, надсадно урча, одолевали подъем, а иногда и пробуксовывали, потому что ветры сносили с окрестных кучегуров текущий песок на полотно дороги... Лежа за чахлым придорожным кустом, он ждал, когда машина поравняется с ним, и в два-три прыжка оказывался в кузове. Он выбирал только крытые брезентом машины. Как правило, в машинах было крымское сладкое вино. Иногда овощные консервы. Однажды ему повезло - среди ящиков с рыбными консервами он нашел завернутую в клеенку, явно ворованную баранью тушу...

В Крым машины везли в основном пустые бутылки и хорошо упакованные курортные товары. Однако он сумел однажды добыть одежду и все необходимое для курортника: лезвия, роскошный бритвенный станок "жиллетт", мыло, полотенце и даже пачку презервативов... Однажды под утро, очевидно заснув за рулем, влетел в такой песчаный занос и сел на брюхо "жигуленок" цвета белой ночи. Водитель помучился с полчаса, закрыл машину и двинулся назад, наверное за трактором...

Беглец, вскрыв багажник, обнаружил в нем чемодан. Рубахи, костюм, штиблеты - все, даже галстуки, он взял себе. Выпотрошенный чемодан аккуратно сунул в багажник и закрыл капот.

Владелец прикатил через час на могучем самосвале, который играючи выдернул "жигуленка" из песчаного плена. Счастливый частник сунул водителю гиганта червонец и умчался в Крым с недвусмысленным намерением прожигать жизнь.

Теперь можно было и уходить - он был неузнаваем: волосы на стриженой голове успели отрасти за этот месяц, светлый серебристо-серый костюм курортного обольстителя сидел безукоризненно, отлично выбритый подбородок сверкал свежестью, облагороженный лосьоном.

Пустые бутылки и банки из-под консервов, старое белье он закопал в песок подальше от своего жилища. И когда он окончательно решил уйти и придирчиво осматривал свою территорию, не осталось ли чего, что может выдать его пребывание здесь, он заметил мальчика с козой.

Мальчик привязал козу к одной из опор буквы "Т" и вскарабкался к отверстию в монументе. Появился он через мгновение. В одной руке у него была рогатка, в другой полотенце. То самое махровое полотенце, изъятое из чемодана, только невероятно уже грязное... Мальчик вновь влез в отверстие и долго шуровал там, очевидно в надежде отыскать что-либо еще. Но, увы, больше ничего не было.

Мальчик с полотенцем ушел в надежде потом отыскать что-либо еще.

Уходить днем он не решился. Дорога гремела машинами. Выждав паузу, он забрался внутрь и стал ждать. Коза иногда блеяла.

Вечером, перед закатом, он увидел идущую по дороге женщину. Судя по походке, была она молодой. Женщина что-то несла в сумке. Она подошла к постаменту, поставила сумку и осторожно вынула из нее постиранное до ослепительной белизны полотенце. Потом достала из сумки глиняный горшок с алюминиевой темной помятой крышкой, завернутый в старый шерстяной платок. Развернув, поставила его рядом с полотенцем и, не глянув в отверстие монумента, пошла к козе. Отвязала призывно блеявшую козу и, так и не повернувшись, ушла.

Утром мальчик привел козу, привязал и сразу ушел.

Этим вечером она вернулась... Пустой горшок стоял на постаменте. Она подняла глаза.

Мужчина смотрел на нее из полумрака своего убежища.

На подъеме взревела приближающаяся машина. Он наклонился и рывком втащил ее внутрь. Машина прошла и утихла. Он выпустил ее из своих объятий.

Но она не ушла.

Блеяла коза.

С тех пор она приходила ежедневно перед заходом солнца и уходила в темноте, никогда не оставаясь на ночь. Она приносила горячую еду в эмалированном щербатом бидончике.

Коза блеяла и рвала веревку, пока однажды не сбежала.

Они любили друг друга.

На следующий день появился мальчик с рогаткой. Он остановился метрах в пятнадцати и стал исступленно лупить из рогатки в отверстие, которое днем было почти прикрыто. Беглец проснулся от пронзительной боли в ноге. Мальчишка стрелял стальными шариками от подшипника, граммов по десять каждый. Шарики с визгом рикошетили от железа, некоторые пробивали отверстие в проржавевших местах. Расстреляв свой боезапас, мальчишка убежал.

Она несла горячее азу, как всегда, на закате. Как всегда, из-за песчаного холма далеко-далеко показался обелиск. Спускались сумерки, он был ярко высвечен. Рядом с ним высилась передвижная вышка. На самом верху работал сварщик, рассыпая праздничные снопы искр. Он заваривал проржавевшие места новыми листами железа.

Сгущались сумерки, осыпался гирляндами огней обелиск. Она остановилась и ждала, когда последние искры электросварки поглотит ночь. Когда они снимут свет. Пока уедут машины. Потом бежала.

Отверстие было заварено свежим, еще не крашенным гулким железным листом.

Она стучала в него. Пустота отвечала ей гулом.

Гулом...

Она ждала у постамента до утра.

Когда забрезжил рассвет, она увидела на гребне песчаного холма мальчика - своего сына.

Они шли домой так: она впереди, сын метрах в ста сзади. Они вошли в родной городок, когда он еще не проснулся.

Она остановилась у милиции, там, где висел типографски отпечатанный плакат: "Разыскивается преступник", и вырвала аккуратно из плаката ЕГО портрет.

Дома она вставила его в крашенную суриком рамочку и долго искала место, где его повесить... в красный угол... рядом с бумажной иконой Николая Угодника. Мальчишка сидел напротив, не поднимая глаз и сжав губы.

Она сказала:

- Когда у тебя будет брат, расскажешь ему, что это его отец... и что мама очень его любила... Мальчишка не поднял глаз.

Его не успели вернуть ни в барак, ни отправить в карцер. Он выпил лак... красную массу, которой красят пожарный инвентарь в зонах: багры и конические ведра, похожие на какие-то средневековые рыцарские атрибуты.

Его смерть обсуждали в бараках. Приговор был единодушным: он был "шерстяным" и предал касту, выпив лак. "Шерстяные" не пили в зоне даже одеколон. Он умер, и все "шерстяные" отвернулись от него. Они расценили это как оскорбление и предательство.

Зона злорадствовала и смеялась над "шерстяными": вот, мол, ваши традиции нарушены, осквернены - он выпил лак! Ха!

Машины в зоне в тот день не оказалось, она ушла еще днем... Его надо было везти в соседний городок, чтобы сдать в морг. В морге должны были засвидетельствовать смерть.

В зоне подробно обсуждали, как это должно произойти... утверждали, что сам начальник зоны... хотя это тайна... должен проткнуть сердце велосипедной спицей... а присутствующие... забьют ему в мозжечок, где у нас мягкое место, родничок, когда мы рождаемся... оно так и остается мягким до старости... туда забьют бутылку... обыкновенную пол-литровую бутылку... чтобы пробить череп и мозг... Говорили разное... Много чего говорили... Знали уже и о том, как его взяли в монументе, спящего...

Поздним вечером на дрожках из зоны вывезли на соломе труп "шерстяного", прикрытого брезентом. Вез его контролер - симпатичный голубоглазый парень, почти ровесник тому, что лежал под брезентом Он должен был проехать степью восемнадцать километров и сдать труп в морг.

В районном городке он остановил дрожки во дворе больницы, у морга.

В морге дежурила старая женщина. Она уже давно не практиковала, была пенсионеркой и только два месяца в году подрабатывала дежурством. Так вот эта старая опытная врачиха при первом осмотре обнаружила, что он жив... Она нащупала пульс очень далеко... так далеко, что это могло быть только ее воображением... ей было жаль этого молодого красивого парня на цинковом столе... Он был ей симпатичен... У нее были внуки такого же возраста... Но человек был обречен... Для спасения нужна кровь... Но, естественно, ни в морге... ни в районной больнице "дежурной" крови не оказалось...

Она в отчаянии звонила в область, хотя понимала, что вряд ли кто-нибудь доставит необходимую кровь за тридевять земель из области для уже практически мертвого зека. Да и там, куда она звонила, нужной крови не было.

Группа крови, указанная в сопровождающих документах, оказалась той самой, что и у контролера. Он, застенчиво улыбнувшись, засучил свой рукав и сказал:

- Возьмите мою кровь...

Она уложила, обрадованная, контролера рядом с "шерстяным" и провела операцию переливания крови.

Через какое-то время "шерстяной" открыл глаза. Встал и, не понимая, где он находится, осмотрелся, неуверенно улыбаясь.

Он не знал причины своего воскресения из мертвых, этой удивительной реанимации, происшедшей в крошечном санпропускнике, в морге районного городка.

Возвращались они в зону днем. "Шерстяной" уже вполне оправился, хотя и был мертвенно-бледен. Контролер был совсем слаб. Идти он не мог. "Шерстяной" уложил его на дрожки, дернул вожжи, лошадка послушно двинулась...

Кругом была пустая степь... никого...

Контролер смотрел на "шерстяного", и в его сумеречном сознании нельзя было прочитать ни упрека, ни просьбы...

Дрожки удалялись, - видно, как и все лошади, эта тоже не могла заблудиться в степи и безусловно приведет дрожки к зоне...

Контролер потерял сознание...

"Шерстяной" нагнал дрожки, взял лошадку под узды и торопливо зашагал по степной пыльной дороге к зоне...

Так он довел лошадку до зоны и постучал в железную дверь. Контролер уже пришел в себя и лежал на дрожках, глядя в небо.

Если вам когда-нибудь удастся постучать в металлическую дверь, она тут же откроется.

Когда дрожки миновали и первые и вторые ворота, в зоне их уже ждали. Зона стояла... несмотря на то что был уже развод... никто не уходил...

Зона смотрела на возвращение мертвого "шерстяного"... и была потрясена...

Невероятно, но они уже знали, что в крови "шерстяного" кровь "овчарки". А это было еще большим предательством, чем выпить лак. Он допустил кровь "овчарки", мента, в свою кровь... и вернулся с ней в зону...

Начальник зоны понял, что в бараке ему не дожить до утра, и уложил его в лазарет.

Больные - окосевшие от наркотиков, пострадавшие от драк, травмированные на производстве... кто на костылях, кто в гипсе, кто весь в бинтах - вынесли его кровать с ним, спящим или притворившимся спящим, и поставили во дворе прямо под проливной холодный осенний дождь.

Так было и на вторую, и на третью ночь.

Ему сказали:

- В барак ты вернешься только через петушиный гарем... когда ты будешь опедеращен... в тебе кровь "овчарки".

Передал ему эти слова однажды ночью интеллигентный человек, бывший учитель, в очках, в которых осталась только левая линза, но и та расколотая, с пучком радиальных трещин. Ему было велено передать это дословно.

Он начал работать на третий день. На разводах, в рабочую зону и из рабочей зоны, контролеры обыскивали заключенных. Как всегда. Привычно. Бегло.

И когда голубоглазый контролер обыскивал своего "брата" по крови, то всегда что-то незаметно опускал в его карман: то тщательно отшелушенную головку чеснока с сочными белыми зубцами... то продолговатую лиловую крымскую луковицу... то пачку чая... то письмо...

Письмо у него выкрали в бараке и читали вслух: "...Моя мать рада тому, что ты мой брат... я проверил в картотеке твои данные... ты бежал за три дня до освобождения... за побег ты получил срок побега... но все равно, когда ты выйдешь на свободу, ты должен посетить мою мать... она ждет тебя... она считает тебя своим сыном... сегодня она дала мне деньги, чтобы я купил тебе шерстяное белье... ты мой брат..."

Он ушел из барака и напросился чистить ночью на кухне картошку, в бараке он боялся спать.

На следующее утро его избили за то, что он посмел коснуться "святой еды". Он, с кровью "овчарки" в венах... Грязный человек...

Снова он оказался в лазарете, и снова его вынесли под дождь ночью...

И снова на разводе побратим чуть задержал его и опустил в карман письмо. А еще он замерил пятерней его плечи и длину рукава.

Письмо он сам прочесть не успел. Письмо у него забрали тут же. И снова читали в бараке: "...Мать, теперь уже и твоя, была наверху у самого большого начальства... Срок побега тебе скостили... она рассказала, что ты сам вернулся в зону... и привез меня, полумертвого... не удивляйся, сегодня я ладонью замеряю ширину твоих плеч и длину рукава... Мать хочет купить тебе парадный костюм... через три дня ты будешь на свободе..."

В ту же ночь суд "шерстяных" объявил ему все через того же интеллигентного очкарика: "...Ты не выйдешь на свободу через три дня... на разводе ты плюнешь в лицо контролеру, тому, который дал тебе свою кровь... и скажешь: "Ты - овчарка! И кровь моя оскорблена твоей кровью!"" Учитель-очкарик с трудом выговаривал эти слова, через силу, но он боялся тех, кто прислал его... Он добавил от себя: "...Я, лично, сожалею... ведь оскорбление должностного лица... при исполнении служебных обязанностей... в зоне... вы получите еще восемь лет... Это ужасно..." И добавил: "...И еще они велели передать, что если вы этого не сделаете... то... достанут вас и там... на свободе..."

"Шерстяной" долго молчал. Потом кивнул головой и сказал: "...Передай... завтра... на разводе... завтра..."

Пришел день, когда брат должен был отречься от брата, плюнуть ему в лицо...

Вся зона не расходилась... Под любым предлогом они не проходили через ворота... ждали представления...

В тот день упала первая пороша - белая-белая крупа...

Пороша как бы благословила зону... Зона, пропитавшаяся мазутом, керосином и бог знает чем еще, будто надела белую фату... маленькие шарики-снежки прыгали, как маленькие шарики пинг-понга...

Неожиданно все увидели белку... Белка прыгала с ветки на ветку. Она смотрела на толпу, а толпа смотрела на нее. Все начали медленно приближаться к дереву, на котором прыгала белка... Вот уже несколько человек как завороженные стали взбираться по мокрому стволу... Они соскальзывали в белую порошу... снова цеплялись... повисали на ветках... Но как только люди взбирались на ветви, белка прыгала с нижней ветки в порошу и бесшумными прыжками неслась в сторону другого дерева...

Все падали одновременно с первого дерева, как какие-то чудовищные перезрелые плоды... А на то дерево, на которое взлетела белка, уже карабкались новые люди, повисали на ветвях, пытались достать грациозного зверька... Испуганная белка взбиралась на самую вершину и с удивлением смотрела, как все лезли к ней и тянулись руками... Белка делала отчаянный прыжок и оказывалась в прыгающих шариках пороши... И как фуга Баха, одно и то же, по тем же протоптанным дорожкам, только нагнетая внутреннюю страсть... они устремлялись на дерево - схватить белку... Белка взлетала в воздух - они осыпались с ветвей... и все повторялось снова... белка падала вниз, потом она взмахнула на забор... и, как балерина на пуантах, пробежала-прострочила невесомыми лапками несколько метров под колючей проволокой... и исчезла... там... на свободе... Кто-то крикнул: "...На площади!.. истекает кровью!.."

На белой фате пороши лежал юноша - побратим контролера... он вскрыл вены... черная кровь... длинными рукавами ушла далеко от трупа... и пожирала эти маленькие белые шарики-снежинки...

Брат стоял над умирающим братом.

Две тысячи человек наблюдали молча.